Рассказы

Он ведь чувствовал, давно чувствовал где-то подвох. И вот извольте — только на ужине с ее мамой, пока его будущая избранница щебетала о нарядах и подвенечных платьях, он, рассматривая старые семейные фото из ее архива, обнаружил вдруг надпись на черно-белой фотографии с мелкими зубчиками по краям, где она, совсем кроха, сидя под елкой, обнимает старого пластмассового Деда Мороза с облупившимся носом и почти белой головой. В левом верхнем углу было написано: «День Рождения Анютки. 1.01.1970».

— А почему — первое января? У нее же день рождения тридцать первого декабря, — разве нет? — спросил он чуть осипшим голосом.

— Да родилась-то она первого, как сейчас помню, — словоохотливо поделилась будущая теща, — в ноль часов семь минут, ну а записали ее тридцать первым, акушерка и посоветовала — иначе, говорит, первого разве ж отпразднуешь день рождения, никто в гости не придет, все же после встречи Нового года дома лежат, таблетки глотают и чай пьют. Ну вот и получается, что мы для своих — первого празднуем, а когда собираем кого-то — то вместе с Новым годом. А Нюточке нравится, она и не против, даже рада — один праздник в другой переходит, получается.

И как же он сразу не догадался, даже почувствовав неладное в самом начале знакомства! После такого ошарашивающего сообщения он заперся в ванной и лихорадочно стал царапать числа прямо на ладони найденным карандашом для теней, потом на зеркале, на рифленом мутном стекле двери…

Все сходилось — теперь их «общим», суммарным числом была четверка. Четверка, которую он избегал всю жизнь, которая во все времена в древних культурах была признаком несчастья, а в Китае соответствовала еще и иероглифу «смерть». И вот теперь он, как никогда, был близок к тому, чтобы самому, собственными руками создать проклятую четверку…

Выбор был простым, но расставание — ужасным. К счастью, она уволилась через две недели, и за прошедшие годы он почти не вспоминал о ней, о том, как они гуляли по старому парку, как она шутливо считала ступеньки, а он, когда она доходила до «неправильных» чисел, перепрыгивал «несчастливые» ступеньки, иногда через весь пролет, как в детстве, когда он прыгал сразу через девять ступенек, на десятую, — он уже тогда начал постигать магию чисел.

Он не жалел: все-таки двое — это число невежества. Нет, новейшие исследования дают основание предполагать, что двойка — это еще и число мудрости, но односторонней, «материнской». Если в двоичной системе она и хороша, то в семейной жизни двойка — изначальное несчастье. Несчастье, возможно, от того самого невежества. А может, от излишней мудрости, пусть и материнской.

За окном уже стемнело, новости на экране давно закончились, пошла заставка о каком-то конкурсе, где непрофессиональные пары должны были то ли петь на льду, то ли демонстрировать еще более заковыристые умения. Но что они могли сделать вдвоем? — сплошное незнание магии чисел.

На улице кто-то выстрелил из ракетницы, и во дворе стало ослепительно светло. Он стоял у окна, расплющив о холодное стекло нос, и думал о том, как же здорово, что он огражден от окружающего невежества тайным знанием.

Наверное, есть и другие, но сейчас он один, сам за себя. А единица — это Первопричина, Бог, основа всех чисел и начало начал.

Совершенное число.

Щигельский Виталий

НЕВИДИМКА

Далеко не каждому дано высшее право постичь себя. Часто человек проживает жизнь не собой, а случайной комбинацией персонифицированных понятий и штампов. Каждый раз, перечитывая некролог какого-нибудь общественно полезного Ивана Ивановича и не находя в нем ничего, кроме постного набора общепринятых слов, задаешься справедливым вопросом: а был ли Иван Иваныч? Ну а если и был, то зачем, по какому поводу появлялся?

Впрочем, среди принимаемого за жизнь суетливого, шумного и бессмысленного маскарада иногда попадаются люди, вдумчиво и упрямо заточенные не наружу, а внутрь. В коллективных социальных системах их обычно считают больными, а больные принимают их за посланцев. Если кому-то вдруг захочется ляпнуть, что истина лежит где-то посередине, то этот кто-то явно не ведает ни середины, ни истины…

Одним из таких посланцев был Эдуард Эдуардович Пивчиков, шестидесятидвухлетний обладатель вытянутого, похожего на готовальню, морщинистого лица с неожиданными пучками растительности в носу и под носом и двух двадцатичетырехметровых комнат в осыпающемся старом фонде на Малой Морской. В том самом фонде, на той самой Морской, которая хоть и не имела никакого отношения к морю, даже самому маленькому, тем не менее представляла собой как бы образную запруду, преграждающую продвинутому девелопменту путь в кишащий денежный омут. Только утопая, захлебываясь в деньгах, истинный девелопер способен по-настоящему развернуться, надо полагать, развернуться так, чтобы прочие слегли навсегда…

Всю свою сознательную жизнь — бессознательную, впрочем, тоже — Эдуард Эдуардович чувствовал, что является обладателем какого-то особого, только ему присущего свойства, если не сказать дара, но сформулировать суть дара не мог и, наверное, потому не знал, как им воспользоваться…

За надувшейся бензиновым ветром шторой стоял шестьдесят третий апрель, время от времени напоминая о себе Пивчикову грохотом съезжающих по трубам сосулек. Эдуард сидел в комнате за столом, заваленным кучей просроченных документов, справок и предписаний, перебирал их, сминал, затем опять расправлял. Его пальцы работали механически, а взгляд был направлен, как это часто бывало, внутрь самого себя — в данном случае через свое отражение, проявившееся и раскатанное в лепешку на остывшем боку никелированного электрочайника. Взгляд его был насторожен. Скоро должны были появиться «они». И спасти Пивчикова мог только тайный, но недопроявленный и недооформленный дар. Эдуард пытался найти ключ к его пониманию в темных, извилистых и частично обрушившихся недрах памяти. Пивчиков вспоминал…

В первый раз Эдуард обнаружил свои странные свойства, лежа в детской кроватке. Ему было два с половиной года. Его комната сообщалась с родительской через дверной проем. Дверь однажды сняли с петель и забыли поставить обратно. Эдуард лежал, свернувшись наподобие ушной раковины, и смотрел, как в родительскую комнату внесли большой стол, застелили стол скатертью, заставили скатерть едой. Затем в комнату, принеся с собой шум и холод, набилось множество посторонних — крупных, неуклюжих, пахучих. Эдуард захотел сказать им, что их набралось чересчур, но, во-первых, он не знал, как общаться с чужими взрослыми, во-вторых, рот ему закупорили толокняной «дудолькой», а кровать занавесили бязевой тканью, устроив локальные вечерние сумерки. Так обычно усыпляют канареек и попугаев. Но Эдуард не принадлежал к отряду пернатых, поэтому не уснул.

Он посасывал лактозу и слушал.

Люди, собравшиеся в родительской комнате, звенели посудой, бубнили. Когда кто-нибудь из гостей вскрикивал особенно громко, остальные заходились неестественным смехом (сейчас Эдуард назвал бы его гомерически-опереточным). Чем больше взрослые ели, тем громче становился их смех, и маленькому Пивчикову хотелось узнать, что же там происходит. Не выпуская изо рта соски, Эдуард встал, сбросил бязевую накидку на пол и попытался проникнуть во взрослый мир между деревянных прутьев кроватки. Однако тело маленького Пивчикова оказалось слишком большим, а прутья кроватки — недостаточно