гибкими, чтобы состоялось бегство к свободе. Эдуарда заклинило.
В этот миг загремела музыка, гости поднялись шумно и возбужденно. Передвинули стол от центра к стене (несколько предметов при этом скатилось со скатерти на пол) и принялись топать, прыгать, махать руками. Эдуард тоже задергался, освобождаясь от прутьев. Взрослые танцевали друг с другом, маленький Пивчиков боролся с собой.
Вдруг свет погас, словно кто-то накрыл накидкой из бязи весь дом, голоса взрослых стихли, но топот и музыка сделались громче, и в детскую вбежали двое — мужчина и женщина (главные признаки, отличающие одних людей от других, Эдуард уже подмечал). Парочка повалилась на его, маленького Пивчикова, палас, прямо на расставленные игрушки, и принялась кататься по полу, издавая вздохи, охи и стоны. Именно эти истошные звуки вскоре привлекли в детскую еще одного взрослого — мужчину с круглым красным лицом. Действуя с невероятной легкостью и упорством, круглолицый разомкнул пару, оттащил женщину за волосы в угол, куда иногда ставили Эдуарда, после чего возвратился к мужчине, уселся на него, как усаживаются на лошадь, и вцепился руками в горло. Точно так поступал Эдуард, если хотел узнать, что находится внутри его мягких и порядком надоевших кроликов и медвежат. В отличие от игрушек, мужчина сопротивлялся, боролся за голову, пытаясь дотянуться до носа и ушей краснолицего руками и даже ногами, обутыми в блестящие остроносые туфли. Женщина в углу размазывала на лице краску и выла — тихо, но жутко.
Ее страх передался Эдуарду. Маленький Пивчиков выплюнул соску и заорал так громко, как только мог. Он гремел во все легкие, но никто не спешил на помощь: его рев был неотличим от рева музыки. Что касается людей в его детской, то каждый из них занимался своим делом, игнорируя вопиющие реплики Эдуарда: женщина выла, краснолицый всадник скакал, «лошадь» под ним размахивала лакированными туфлями.
Мистерия продолжалась до тех пор, пока пленка не слетела с магнитофонной катушки и в родительской комнате не послышался звон посуды. Мужчины поднялись, поправили рубашки и брюки, затем обнялись, словно после долгой разлуки. И так же в обнимку покинули комнату. Когда мужчины ушли, женщина достала из сумочки помаду, зеркальце и гребешок. Расчесав волосы и нарисовав на лице большой красный рот, она тоже ушла к столу.
К Эдуарду так никто и не подошел…
Следующее переживание вынырнуло из глубины школьных лет. Пивчиков в классе, в такой же, как у других мальчиков, мешковатой мышиной форме. Его место за первой партой, приставленной вплотную к учительскому столу. Эдуард знает урок — готовился дома, поэтому он уверенно тянет руку, пытается поймать на себе взгляд полногрудой, завитой барашком учительницы неорганической химии. Химичка в очках с неправдоподобно толстыми линзами, которые увеличивают физиономию Пивчикова до астрономически неприличных размеров. Окуляры направлены прямо на Эдика, но зрачки под очками бешено и хаотично вращаются, словно взгляду не за что зацепиться на лице Эдуарда. Вероятно, для того чтобы дать передышку глазам, учительница переводит взгляд на окно и вызывает Пашу Лавровского с далекой камчатки. Того самого Пашу, у которого изо рта выпадает половина согласных. Учителям нравится выводить к доске идиотов.
«У-ау-оф-кий» — вот как он себя называет. И Пивчиков с однокашниками в течение следующих двадцати минут слушают, как тезка святого мученика коверкает, зажимает и пережевывает в манную кашу параграф, посвященный серной и соляной кислотам.
Химичка обнаруживает Эдика только в самом конце урока, и то не физическим человеком, а строчкой в журнале. Вызывает к доске, но Пивчиков уже перегорел, отдав волю разрисованной промокашке. Учительница вызывает его еще раз, затем берет ручку и выводит в журнале буковку «Н», означающую отсутствие.
Следующую остановку память делает в поле. Эдурад — студент «промокашки», благодаря/вопреки неопрошенным знаниям. После трехнедельного лекционного курса все группы потока отправляются на сельскохозяйственные работы.
Конец сентября, с позапрошлого вечера сечет мелкий дождь. От горизонта до горизонта тянутся бесконечные гряды, скользкие и одновременно твердые, в них, словно солдаты в окопах, прячутся уродливые кормовые гибриды — турнепсы.
Алгоритм поведения на полях предельно простой: обнаружить в борозде корнеплод, выудить на свет божий с новорожденным чмоканьем, счистить глину с боков и отправить в темный холщовый мешок.
Поначалу занятие показалось тяжелым и скучным, но затем Эдуард (только один) приспособился. Чтобы сапоги необратимо не затянуло в глинистый грунт, он придумал чаще переступать ногами (в моду как раз входила ламбада). Чтобы не нагибаться в чересчур недостойную позу, наловчился подковыривать турнепс раздвоенной на конце палкой-копалкой, как когда-то поступал кроманьонец. Оптимизация вкупе с механизацией помогла Эдуарду оставить далеко позади самых быстрых и ловких студентов потока. От незнакомого прежде чувства азарта и обилия кислорода лицо его разгорелось, грудь трепетала. Лучший результат сбора обеспечивал грамоту от профкома, однодневный отгул и большое общечеловеческое признание.
Мир предстал набором естественных цветов и форм. Серое небо, черное поле, раскрасневшийся Пивчиков и… собственно, все.
«Я есть мир, мир есть я, — определил Эдуард. — Я король».
С видом победителя он обернулся на преследователей и испытал экзистенциальный шок: король умер.
Открывшееся взгляду пространство казалось необитаемым. Единственным живым объектом в хмурой панораме являлся крошечный грузовик, тяжело взбирающийся на марсианского вида холм, под которым пряталась железнодорожная станция. Грузовик увозил от Пивчикова однокурсников, друзей и товарищей…
Король умер! Да здравствует… Кто? Кто он такой?
Потом была девочка. Девушка. Женщина. Одна из тех немногочисленных женщин, вниманием которых он когда-либо хотел и рассчитывал располагать. Эдуарду было семнадцать. Ей на полмесяца больше. И он ходил за ней по пятам, по глубоким следам ее вышитых красным орнаментом валенок. Устойчиво стоял снежный февраль, и этот факт можно было засвидетельствовать буквально. Эдуарду чудилось, что сквозь полиуретановые подошвы и толстые войлочные стельки к нему переходит тепло отпечатков ее ступней.
Обычно он провожал девушку от института до дома (шел за ней на расстоянии метров трех- четырех), впившись взглядом в помпон ее вязаной шапочки, который раскачивался из стороны в сторону в такт ее веселой прыгучей походке. Сокращать расстояние он не собирался, ему и без этого было радостно и легко.
Но однажды все кончилось. Однажды его девушка остановилась и обернулась.
— Почему ты ходишь за мной? — спросила она. — Почему не поцелуешь меня, Николай?
Николай?
Эдуард успел среагировать на ее неожиданную остановку: чтобы не сбить девушку с ног, он увел тело в сторону. Маневр оказался сложным для исполнения в скользких зимних условиях, ноги Пивчикова заплелись, он упал и на треть погрузился в сугроб. Положение не располагало отвечать на чьи-либо вопросы. Да и как объяснить человеку то, чего он (она) никогда у себя не видел. А она не могла видеть движение помпона физически, потому что помпон был закреплен у нее на затылке.
— Ну что ты молчишь? — повторила девушка.
«Ничего ей сейчас не скажу, — решил Пивчиков, — я оставлю ответ на потом, надо все хорошенько обдумать».
И вероятно, он ошибся с решением, потому что за Эдуарда заговорил кто-то другой:
— А чего говорить? Ну давай поцелую.
Возле девушки Эдуарда возник крепкий румяный парень в длиннополой искусственной шубе. И не просто возник, а закрыл, заслонил от Пивчикова помпон своей широкой прокуренной шубой.
«Николай — это он, — сообразил Эдуард, — и он целует ее…»
