ветра вой,
силу цепкую бетона
ты удвой!
В испуге диком с высоты холмов
шакалы видят призраки домов.
4
Сыпучая масса
застыла, осев.
Песок опоясан
веселым шоссе.
Асфальтом распорот,
из дверей и ворот
построенный город
стремится вперед.
Шакалы умчались, тоскливо крича:
— О горе!..
И мамонты, вздрогнув, сгрудились, ворча:
— Хоть в море!..
Владыка степей, спасаясь, рычал:
— В пустыню, в горы!..
А белый город
звонко, споро
грянув хорой[28]
на просторе,
песню бодро
пел о ведрах:
«Ведра массу льют и льют!
Ты спеши, спеши, верблюд!
Руки строят— хоть малы —
Я-хай-ли-ли-амали[29]!»
5
Так месили руки тесто из цемента и песка.
И пустыня отступала, пригрозив издалека.
Мы не знали, где засада, где застигнет нас аврал,
а верблюд верблюду тихо тайну мести поверял.
«Ведь посмели!
Что ж, истопчем их, губителей пустынь!»
И сухой петлей удушья заарканил нас хамсин[30].
6
Я ночью у окна — бессонный узник лета —
сквозь черное стекло увидел:
из песка
огромный призрак в образе скелета
хохочет, обнажив зубов крутой оскал.
Я вышел — никого.
Вернулся — он за мною.
Спросил я: «Ты — к кому?
Ответь, исчадье зноя!»
Молчит. И лишь
скелет качался, стоя,
как камыш.
Я повторил: «О, кто ты, кто ты?
Ты бред иль человек живой?»
Вдруг —
свист,
и взмах,
и хруст, и топот
песчаных масс по мостовой.
И шорохи — ниц.
Пески, колесом
кружась, расстелились
наносом густым.
В сиянье зарниц
стою я лицом
к лицу с властелином
гордых пустынь.
7
Настиг меня твой знойный гнев,
пустыни грозный повелитель!
Вовек простить не сможешь мне
вторжения в твою обитель.
Твоя краса — дремота сил,
колючих кочек сыпь и хвоя.
Я песней всходов золотых пронзил
твое бесплодье вековое.
Я знаю, ночью ты без слов
молитву мести раскаленной сплюнешь
и в глубине небесных куполов
наточишь нож кривого новолунья.
Но мне не страшен
час расплаты,
я здесь на страже
стою с лопатой!..
8
... И снова руки месят жижу, снова пламенные лица,
