революции и ее пролетарские методы, которые германские левые социал-демократы не прочь были заимствовать (именно осенью 1905 года съезд партии признал возможность организации всеобщей политической стачки)[4]. Но и задачи революции уже не укладывались в капиталистическое прокрустово ложе. И даже ортодокс Карл Каутский пошел в оценке этих событий дальше Розы Люксембург. По его мнению, это не буржуазная революция в обычном смысле и не социалистическая революция, а «совершенно особый процесс, происходящий на границах буржуазного и социалистического обществ…». Она служит ликвидации буржуазного (а не феодального) общества и обеспечивает условия для развития социалистического, стимулируя в то же время и развитие «центров капиталистической цивилизации»[5]. Позднее Каутский будет доказывать, что в России нет достаточных предпосылок для социализма, не решены еще буржуазные задачи. Но в 1905 году он видел в России возможности для разрушения буржуазного общества в пользу социализма. Оценить такой процесс в привычной ему формационной парадигме он не мог, отсюда и неопределенная формула об особом «процессе», который обеспечивает переход от буржуазного общества к социализму. Но тогда по марксисткой логике это должна быть социалистическая революция, а она таковой не является. Каутский не мог и помыслить, что между современным ему капитализмом и социализмом может быть еще какая-то стадия развития.
События в городской и деревенской среде развивались по разным алгоритмам. Если в городе ставились уже ранне-социал-этатистские задачи «рабочего вопроса» (воспринимавшиеся как социалистические), то в деревне революция взламывала межформационный барьер помещичьего землевладения, решая задачи, воспринимавшиеся марксистами как капиталистические, а народниками — как создание предпосылок для социалистического развития на основе общинной традиции. Такое различие затрудняло выбор модели для оценки ситуации. Марксисты предпочитали модель 1848–1849 годов, и с этим были связаны их ошибки, на которые указывает, в частности, Теодор Шанин[6] . Но важно понять причину такого выбора модели.
Великая французская революция подошла к постановке задач «социального государства», но первая попытка их решения была предпринята в 1848 году. Революция 1848–1849 годов, поставившая на повестку дня «рабочий вопрос», воспринималась значительной частью марксистов как модель для революции 1905 года. Это, в частности, укрепляло их в представлении о консерватизме крестьянства. Но 1848 год, затмивший собой уроки Великой французской революции, оказался не во всем удачной моделью, так как русская деревня развивалась в иной фазе, чем французская, пережившая Великую революцию.
Основные события революции 1905–1907 годов как целого связаны с межформационной ситуацией конфликта традиционного общества и не укладывающегося в ее рамки индустриального сектора, что вело к общей радикализации как крестьянства, так и городских слоев.
Соотношение различных задач социально-стадиального характера определяется по «гегемонам» и «движущим силам» революции. Революция часто представляет собой сложный комплекс нескольких революционных потоков. В 1905–1907 годах выделяются либеральный («буржуазный»), пролетарский, крестьянский, национальный потоки. Особое внимание привлекают солдатские выступления, но в целом по своим задачам и социальной психологии они укладываются в вышеперечисленные «потоки».
Национальные задачи в революции ставились этническими меньшинствами, положение которых было неравноправно. Дело было не только в нарушении гражданских прав, но и в неравномерности стадиального развития народов. Империя объединяла несколько формационно-цивилизационных блоков, и анализ их реакции на дестабилизацию империи должен проводиться отдельно. Скажем, польское национальное движение давно ставило задачи создания национального государства, ситуация в Латвии и Грузии способствовала приоритетному выдвижению социальных задач. Русское национальное движение ставило охранительные задачи.
Указание на классовое содержание «потока» является условным. Даже политически активная часть какого-либо класса не придерживается единой позиции. Классовая характеристика тех или иных сил относится к преобладающему социальному составу их сторонников, который также не однороден.
Движение либеральной интеллигенции можно характеризовать как «буржуазное» с большими оговорками. Это не было движение буржуазии, буржуазия поддерживала не только либералов. Основание для такой характеристики заключается прежде всего в том, что в результате победы либералов может победить капиталистическое («буржуазное») общество. Но тогда рабочее движение можно было бы характеризовать как «бюрократическое», ибо в результате его успеха, как правило, усиливаются позиции бюрократии — господствующей элиты в системе этатизированного индустриального общества и социального государства. «Пролетарский» поток реализует задачи социальной революции, что в индустриальной фазе означает переход к социальному государству.
В этом отношении характеристика революции не по «гегемону», а по господствующей идеологии оппозиционного движения более корректна. Но и тогда нужно учитывать, что в демократическом «потоке» «перемешивались» сторонники как капиталистической, так и социалистической перспективы. Революция 1905–1907 годов в этом отношении является либерально-социалистической (роль социалистов вторична, но весома). По «движущим силам» революция 1905–1907 годов включает интеллигентско-рабочий и крестьянский «потоки». Революция показала, что догмат о консервативной сущности крестьянства в межформационной революции не соответствует действительности. В этом отношении в старом споре народников и марксистов события подтвердили правоту первых. Ленинская концепция революции учитывала революционный потенциал крестьянства, что стало важным фактором успеха большевизма в 1917 года.
Революции с одинаковым формационным положением могут быть осуществлены с применением разных средств и их сочетаний — переворот, вооруженное восстание и гражданская война, радикальные реформы с опорой на массы, манифестации и забастовки. Эти средства имеют различную разрушительность, причем в отношении не только «взламываемой» системы, но и общества в целом. Выбор средств в значительной степени определяется «субъективным фактором» лидерства.
Отношения идеологических центров оппозиции и массового движения редко подчиняются логике «руководства». Характерно, что ведущие лидеры, выдвинувшиеся в 1905 году (Гапон, Носарь, Шмидт), воспринимались партийными деятелями как «случайные» фигуры. Ведущей формой организации революционных сил были не партии, а союзы (в том числе профсоюзы и крестьянские союзы) и советы. Таким образом, по своей организационной основе революция 1905–1907 годов является гражданской — структуры гражданского общества ведут за собой партии, а не наоборот. Это могло вызывать серьезные конфликты. Так, ЦК РСДРП в своем письме 27 октября 1905 года осудил Петербургский совет за отказ присоединиться к РСДРП и призвал социал-демократов «доказывать всю бессмысленность подобного политического руководства», «развивая свою собственную программу и тактику»[7]. Впрочем, этот конфликт удалось сгладить.
В тех случаях, когда партии отрываются от гражданской почвы, их сила ослабевает. Впрочем, это не значит, что самоорганизация масс спасает от экстремизма — кризис был настолько «запущен», что широкие массы были готовы применять насилие, чтобы добиться решения социальных проблем. Так, декабрьское восстание в Москве не было спровоцировано революционными партиями, а было инициировано радикальной частью социального движения. Но главным средством революционной борьбы стала всеобщая политическая стачка — метод ненасильственной, как сейчас принято говорить — «бархатной», революции, впервые примененный в октябре 1905 года с таким размахом и успехом.
Гражданские организации действовали как в рамках либеральной модели — давление общества на власть со стороны, так и в синдикалистской модели — превращение в систему контрвласти. В этом отношении характерно одно из высказываний забастовщиков: «“Тогда приказано было бастовать, мы и забастовали, а теперь приказано требовать — мы требуем”. — “Кто приказал?” — “Правительство”. — “Какое правительство?” — “Новое правительство”»[8]. Забастовщики воспринимали советы и стачкомы как власть, правительство.
