он понял, что остов лодки пострадал от небрежного обращения; но не видел, чтобы внутрь просочилась вода, или, раз уж на то пошло, не слышал её плеска. Он смог лишь почувствовать сырость – и едва больше, чем сырость – когда, перестав грести, приложил руку ко дну; к чему его принудил почти сверхъестественный холод в ногах.
И всё же, возвращаться назад не имело смысла. В конце концов, невозможно вечно избегать брошенного жизнью вызова (или исходящей от неё угрозы); Эльм понял: ему в его мире боли повезло, что этот конфликт представился в форме столь отчётливой, столь безоговорочной и так сравнительно точно обозначенной школьным учителем. Что бы теперь ни случилось (если что–то и могло случиться), его маленькая лодочка ещё не скоро отправится ко дну.
Не такой уж и маленькой, к тому же, она была: Эльм чувствовал, что с каждой уходившей минутой – или то были часы? – грести ему становится всё тяжелее. Тьма до того сгустилась, что затрудняла движение, как замёрзшая чёрная патока. Кроме того, тьма пахла. Кто мог сказать, что скрывают в себе по прошествии веков и тысячелетий глубокие воды; особенно столь неподвластные и далёкие, как те, что пересекал сейчас Эльм?
Казалось теперь, что не только тьма, но и само озеро удерживает его. Налегая на вёсла, он обливался потом, будто проталкивал судно сквозь замёрзшую грязь; сквозь ледяные просторы, какие лишь первопроходцам, искавшим Северо–Западный путь, приходилось числить среди своих злоключений. Из–за крайнего напряжения Эльм чувствовал, как быстро покрывается льдом не только лицо, но и всё его тело. Вскоре и он сам, и его утлое судёнышко могли оказаться закованными в лёд.
Лодка ещё ниже осела в воду. Эльм понял это, когда пытался грести. И дело было вовсе не в возможной пробоине: воды на дне было не больше, чем прежде. У Эльма ещё оставалась возможность проверить это, что он и сделал, коснувшись дна замёрзшей правой рукой. Для этой цели ему пришлось отпустить весло; но судно теперь так глубоко вошло в воду, что весло каким–то образом покинуло уключину – а значит, и саму лодку – и со странным треском исчезло в темноте. В ужасе Эльм тут же схватился обеими руками за оставшееся весло; но от этого лодка лишь взяла курс на много румбов от причала, и, пока она кружилась в загадочно неуступчивой воде, второе весло вслед за первым исчезло. Руки Эльма слишком замёрзли, чтобы при таких обстоятельствах удержать столь громоздкий предмет.
Что–то, как понял Эльм, уцепилось за дно лодки. Он чувствовал напряжение в балках, казавшихся достаточно крепкими на берегу, но ставших теперь едва ли прочнее спички. Больше того, сопротивление и напор лодочной обшивки были теперь единственным, что он мог осязать – и осязал каждым мускулом своего тела. Что до прочих чувств, то он не мог ничего разглядеть; хотя неясные запахи неуловимо сливались по капле в единый сладкий аромат. Лёд, раньше со звоном ударявший о лодку, теперь, как казалось Эльму, грохотал, при том, что до зимы, конечно, было ещё далеко.
Это была, подумалось ему, совсем не та женщина, которую – пусть на мгновение, пусть в полудрёме – он увидел над озером в Тиргартене. Но всё же она появилась; и Эльм тотчас понял, как и зачем. Должно быть, прошло уже много часов, хотя совсем недавно ему вовсе так не казалось; но теперь в воздухе вновь разлился тусклый, пугающий свет новой зари. У этой женщины тоже были большие глаза и большой рот; но теперь её рот был открыт, и в нём, словно у какой–нибудь неизвестной рыбы, виднелось множество белых и острых зубов. Да, рот её был открыт, но она не улыбалась. И конечно, как и в прошлый раз, едва появившись, она исчезла – но, как и в прошлый раз, едва появившись, воскресила перед сердечным взором образ Эльвиры: грозный, смертоносный и нерушимый.
Эльм лёг на дно лодки. Он совершенно замёрз. «Примите того, кто уже мёртв», – почти шёпотом обратился он к духам озера и гор.
Свет был скорее жёлтым, чем серым; лёд на поверхности воды – далеко не таким плотным или даже зазубренным, как представлялось Эльму. Стоит повторить: до зимы было ещё далеко.
Немногочисленные останки не подлежали опознанию. Тело было истерзано, изглодано и выпотрошено, даже кости оказались раздроблены и изрезаны на части. И конечно, почти ничего не осталось от головы. Поистине, о случившемся можно было только догадываться. «В гробу ничего нет», – перешёптывались мужчины, когда спустя несколько дней подошло время для подобающей церемонии. Помимо прочего, на всё время, прошедшее от первой находки до последних почестей, достоверно и безошибочно установилась морозная зима.
«Что же случилось с Виктором?» – поинтересуется кто–нибудь. После предполагаемой смерти Эльма его разум, казалось, начал проясняться, так что полтора поколения спустя, к тому времени, как разразилась мировая война, его вновь признали годным к военной службе; где, хотя и оказавшись вдали от линии фронта, он имел несчастье – с гибельным для него и всех, кто был рядом с ним, исходом – попасть под прихотливый удар британской артиллерии; удачный выстрел, как сказали бы британцы. Тем самым и смерть Виктора оказалась не лишена примечательности.
