Процесс без срока давности

будто первый раз увидел ее. С него вдруг слетела профессорская спесь. А я, наконец, пришел в себя.

- И для чего, - с трудом выговорил я, - вы вообще тогда затевали Октябрь?

Гость стоял неподвижно, как вкопанный. Он будто не слышал меня.

- Да! Так и происходило перерождение идей… - медленно и как-то опустошенно проговорил он. – Просто затмение какое-то… Под фразеологией псевдомарксизма – фактический отход от исторической задачи коммунизма. Сейчас, на ваших глазах, это затмение захватило меня на одну минуту, а тогда оно растянулось на годы… Мысль о людских жертвах, конечно, приходила в голову, но она не воспринималась столь трагично, как вы здесь ее подали. Ведь, Германия – цивилизованная держава, которая не опустится до азиатского варварства…

Его взгляд снова помрачнел.

- Но нет! Не возможность оказаться порабощенными подтачивала наше движение изнутри…

***

Из стенограммы.

Последнее слово Бухарина (продолжение).Я хочу коротко объяснить факты своей преступной деятельности и свое раскаяние в своих злодеяниях.

Я уже указывал при даче основных показаний на судебном следствии, что не голая логика борьбы погнала нас, контрреволюционных заговорщиков, в то зловонное подполье, которое в своей наготе раскрылось за время этого процесса. Эта голая логика борьбы сопровождалась перерождением идей, перерождением психологии, перерождением нас самих, перерождением людей. Исторические примеры таких перерождений известны. Стоит назвать имена Бриана, Муссолини и так далее. И у нас было перерождение, которое привело нас в лагерь, очень близкий по своим установкам, по своеобразию к кулацкому преторианскому фашизму. Так как этот процесс шел все время у нас очень быстро в условиях развивающейся классовой борьбы, то эта самая борьба, ее быстрота, ее наличность были тем ускорителем, тем катализатором процесса, который нашел свое выражение в ускорении процесса перерождения.

***

На некоторое время в комнате установилось тяжелое молчание. На его фоне отчетливо слышался долбящий душу ночной лай собак.

- Во имя чего? – повторил гость мой вопрос, обратив его в пространство.

Он снова замолчал. Взгляд его стал растерянным и каким-то инерционным.

- Тогда, в октябре семнадцатого мы просто боролись, - продолжил он, - за лучшую жизнь… мы выполняли миссию освободителей трудового народа.

- Во имя этого и боролись, - проговорил он после некоторого раздумья. Мышцы его лица напряглись, было заметно, что теперь мысли давались ему с трудом. – Во имя взлета страны, во имя тех гигантских успехов, которые стали возможны с приходом к власти большевиков.

Гость снова тяжело замолчал.

- А ведь успехи действительно были ошеломляющи.

Эту фразу он проговорил задумчиво и чуть ли не на распев.

- Ну что за нелепость! - задрожавшим голосом проговорил гость, сев на кровать и обхватив голову руками. – Почему бы не радоваться этим успехам от души?! Почему бы не обратить свою энергию на их ускорение? Почему я здесь, а не там?! Ведь я же не враг! Что за чудовищная игра судьбы вытолкнула меня на эту колею?

***

Из стенограммы.

Последнее слово Бухарина (продолжение).

Но этот процесс перерождения людей, в том числе и меня, происходил совершенно не в той обстановке, в которой происходил процесс перерождения международных рабочих деятелей в Западной Европе. Он происходил в обстановке гигантской социалистической стройки, с неизмеримыми масштабами, задачами, победами, трудностями, героикой...

И на этой основе мне кажется вероятным, что у каждого из нас, сидящих здесь, на скамье подсудимых, была своеобразная двойственность сознания, неполноценность веры в свое контрреволюционное дело. Я не скажу, что это сознание отсутствовало, но оно было неполноценно. Отсюда происходил известный полупаралич воли, торможение рефлексов. Мне кажется, что мы представляем собою людей до известной степени с заторможенными рефлексами. И это вытекало не из отсутствия последовательного мышления, а из объективного величия социалистической стройки. То противоречие, которое получалось между ускорением нашего перерождения и этим торможением рефлексов, выражает собой положение контрреволюционера или развивающегося контрреволюционера в обстановке развивающейся социалистической стройки. Создалась психология двойственная. Каждый из нас может это констатировать в своей собственной душе, хотя я не буду заниматься далеко идущим психологическим анализом.

Иногда и сам я увлекался тем, что я пишу во славу социалистической стройки, хотя назавтра это отрицаю своими практическими деяниями преступного характера. Здесь образовалось то, что в философии Гегеля называлось несчастнейшим сознанием. Это несчастное сознание отличалось от обычного только тем, что оно в то же время было преступным сознанием.

Мощь пролетарского государства сказывается не только в том, что оно разгромило контрреволюционные банды, но и в том, что оно внутренне разлагало своих врагов, что оно дезорганизовало волю своих врагов. Этого нет нигде и этого нельзя иметь ни в одной капиталистической стране.

***

- Это все амбиции! Раздутое самолюбие! – вдруг со злостью проговорил гость. – Еще при Ленине мне зарделось занять место лидера партии. Ну что ты – великий ведь теоретик! Главный идеолог партии! – заключил он с сарказмом.

- Я ведь и на Ленина, - едко продолжил гость, - бывало, смотрел свысока. Будучи на восемнадцать лет его младше! Смешно признаться, но для меня важным казалось, что его в свое время выгнали из Казанского университета, а меня – из самого Московского. Ребяческий какой-то снобизм! Ей-богу! Но это так. Тем более что некоторые мои идеи, например, об империализме были так успешно подхвачены и развиты Лениным, что он даже признан первопроходцем в этих вопросах. Хотя они были моими! Ленин был старше, опытнее и авторитетнее, и я никак не мог вырваться из его тени, хотя и уделял теоретической работе больше времени. Мы – молодая поросль революционеров – левые коммунисты, нередко бывали в большинстве, но никак не могли политически реализовать свое преимущество. Смерть Ленина развязала нам руки. Я наконец-то развернулся на теоретическом фронте, полагая, что нахожусь на самом Олимпе, где выше никого нет.

- А далее был, - сухо, но очень напряженно продолжил он, -  тот известный всякому ученому случай, когда теория начинает довлеть над тобой, когда ты стремишься защитить и обосновать даже обанкротившиеся концепции. Особенно, когда эти концепции обладают научной уникальностью, когда до тебя никто и никогда эти идеи не выдвигал. Ибо если ты их не защитишь – как ученый ты можешь превратиться в ничто, тем более если ты не просто ученый, а создатель школы, если за твоей спиной стоят ученики и последователи. Развенчание для тебя становится хуже вселенской катастрофы. И ты лезешь из кожи вон, подбирая факты, оправдывающие твои теоретические построения, ты подгоняешь их, ты наизнанку выворачиваешь интерпретацию простых событий. Так и случилось с моей рыночной теорией