социализма. Защищать ее пришлось на фоне форсированной индустриализации и коллективизации, которые просто разбивали мою концепцию. Сталин строил социализм, но слишком прямолинейно, по- мужицки его строил, это был фактически бедняцкий социализм. Вот она ключевая точка нашего столкновения. Он опирался на бедноту, собирая ее в колхозы, а я грезил о социализме с европейскими кустиками, я смотрел в сторону зажиточных кулаков, делал ставку на единоличника, на его нэпманский интерес. Мы подтягивали со всей страны информацию, 'научно' подкрепляющую тезис о деспотически- феодальном характере сталинских преобразований. Мы собирали все факты недовольства. И этим пропитались все мои многочисленные сторонники и последователи на местах. Пропитались настолько, что когда антиколхозных выступлений не хватало, они начинали действовать сами. Сами стряпали argumentum ad referendum[1]. Они прилагали усилия для активизации кулаков. Они повсеместно подталкивали их к неподчинению советским законам, к правовому нигилизму. Выстроенная мною теоретическая пирамида уже работала сама по себе, без моего участия. О деяниях своих последователей я мог и не знать. Они как верные псы служили моей концепции, обеспечивая ее фактологическими подтверждениями. Но во главе всего этого стоял я. Я вооружил всю эту пирамиду концептуально, поэтому я не отделяю себя от всех этих деяний, о которых мог и не знать. Поэтому я говорю – мы! Да, мы активизировали кулака. Сталин собирал свои бедняцкие полки в колхозы, а в борьбе с ним, в пику ему мы ставили и решали свою политическую задачу – мы искусственно расширяли социальную базу кулачества.
- О, боже! – мой гость на некоторое время замолчал, что-то вспоминая. – Мы ведь обрекли на гибель многие крепкие семьи середняков тем, что подстрекали их нанимать батраков, повышая их социально- экономический статус до уровня кулаков. Ведь все знали, что по закону за батраков могут раскулачить, но мы науськивали середняков не слушать советских законов. А они видели, что импульсы неповиновения идут из самой Москвы, из самого ЦК и это придавало им смелости. Мол, в случае чего у них есть покровители аж на самом верху. А их раскулачивали и массово ссылали в Сибирь. Но нам именно это и было нужно, нам нужно было нагнетание обстановки, нам нужно было доказывать античеловеческий характер коллективизации, мы раскручивали маховик неподчинения советской власти дальше. На этом – на отрицании советской системы – и стала в итоге зиждеться моя концептуальная пирамида.
Остановиться бы здесь! Ведь в своем теоретическом раже мы сами не заметили, как развернулись на сто восемьдесят градусов, как встали во главе враждебного направления. Однако рефлексы тормозили. Вырвавшиеся из-под нашего контроля кулаки уже действовали, как самостоятельный класс, со своими звериными классовыми инстинктами. Они вступали в открытые конфликты, прятали хлеб, резали скот, убивали активистов. Неспроста на суде я упомянул о преторианском кулацком фашизме. Судьи пропустили эти слова мимо ушей, восприняв их просто как броскую фразу бывшего журналиста. Ну не могу же я на суде читать еще и лекции по политической экономии! Ведь эта мелкобуржуазная стихия – самая лучшая питательная среда для фашизма, она как губка втягивает в себя его идеологию, она становится его идеальным носителем. В случае войны с Германией мы получили бы внутри страны обширную поддержку фашизму. Получили бы удар в спину от своего собственного российского кулацкого фашизма. И еще неизвестно, кому германцы отдали бы бразды правления в российской провинции – нам, бывшим ленинцам, или выходцам из кулацких кругов.
Вот такой выходил парадокс. Для доказательства своих розовых концепций затухания классовой борьбы, мы стали ее разжигать. Это было бы смешно, если бы не было горько, если бы не оборачивалось спровоцированными нами человеческими трагедиями. Мы вредили социализму – тому самому социализму, за который сами же прошли царские тюрьмы и ссылки.
- Как же глупо и нелепо! – воскликнул гость, опять обхватив голову руками. – А ведь как все хорошо начиналось – в далеком Октябре, когда мы все были вместе! Да и если не обращать внимания на наши право-троцкистские деяния, то можно сказать, как замечательно сейчас все идет! Я говорю это не ради красного словца. Когда я работал редактором газеты, в мои руки текла огромная информация о повсеместных достижениях, о больших и малых делах, о массовых сдвигах. Через живые письма, которые приходили в газету отовсюду, я собственными глазами видел, как ликует народ. Я действительно держал руку на пульсе и видел, как поднимается, как преобразуется на глазах гигантская страна. А какие замечательные стихи сочиняют наши поэты – и маститые, и никому не известные! Большим потоком шли в редакцию многочисленные оды! А какие замечательные фильмы снимают наши режиссеры! Одна только 'Путевка в жизнь' стоит всех толстовских романов. Вся страна получила Путевку в Жизнь! Ну почему бы мне не загореться этим эпохальным процессом, почему я думал только о своем неудовлетворенном тщеславии? И вот теперь, когда вся страна радуется новой жизни, ликует, я сижу здесь – изгой… и враг народа!... Враг всех тех, кто писал мне, кто читал мои публикации, кого я сам вооружил своей 'Азбукой коммунизма' в пропагандистских целях…
Сегодня утром меня расстреляют. Мой жизненный путь заканчивается! Чем?! Во имя чего я ухожу в мир иной?!... Если бы в двадцатых годах я погиб-таки от эсеровской бомбы, это была бы гибель за революцию. А сейчас за что я получу пулю? До сих пор в голове не укладывается такой финал.
- Скажи мне что-нибудь, - вдруг обратился он ко мне, не отрывая от пола свой остекленевший взгляд, - Человек…
