рыбёшку. Корабли манили его, хотелось попроситься на борт, умолять, чтобы его забрали отсюда, увезли куда-нибудь… всё равно куда, только подальше отсюда.
Он заночевал на берегу, практически всю ночь провёл, любуясь игрой лунного света, танцующего на гребнях волн, с отяжелевшей от бессонницы и тяжёлых мыслей головой и затёкшим телом.
… Теперь он уходил всё чаще, благо, Анжела не препятствовала, только давала ему с собой еду, и грустно смотрела, словно пытаясь понять, в чём она, демиург местного значения, ошиблась при создании 'очередной ошибки природы'.
Дни утекали, как морская вода сквозь пальцы. Теперь Джон практически поселился на берегу, так как другие здания города казались ему такими же заколдованными, как и кафе 'Без названия', где всем повелевала Анжела. Впрочем, в последнее время и повелевать-то было некем.
Мало кто появлялся, чтобы нарушать покой хозяйки. Небольшой домик застыл в молчании, отражая только внешние звуки.
Несколько раз, когда он ночевал в своей спальне, иногда просыпаясь, то видел Анжелу, сидящую на стуле неподалеку от его постели. Она неподвижно сидела, уставившись на него тяжёлым взором, но в постель к нему больше не ложилась.
Тогда Джон демонстративно поворачивался к ней спиной и засыпал, таким образом выражая свой протест.
Однажды на берегу, он встретил старого пирата. По мнению Джона, мужчина был немного не в себе: пытался разузнать, нет ли у него какой-то карты, где крестиком обозначены сокровища. Но в основном ему понравилось беседовать с незнакомцем: тот словно бы пропах морем, и весь состоял из ветра, рвущегося наружу.
Тогда Джон ещё больше заинтересовался кораблями, и направился в порт, где часами гулял, наблюдая, как разгружаются и загружаются разномастные корабли, выглядевшие более чем странно. Ему почудилось, что в этом порту собрали коллекцию кораблей многих эпох, устроив импровизированный музей, только этот 'музей' был живым, а коллекция — действующей.
С каждый кораблём, который отправлялся навстречу приключениям, Джон ощущал кусочек своей души, пытающейся отделиться и последовать за ним, полететь в виде чайки или альбатроса.
Тоска усиливалась с каждым днём, чем больше он понимал, что находится в клетке, как редкая и дорогая птица, которую скорее доведут до смерти, чем отпустят.
Джону вспоминались прочитанные произведения, где скряги так и умирали на грудах золота, но не тратили его.
Постепенно, кроме тоски, в нём начала созревать ярость. И однажды
Джон почти решился пойти на всё, даже если пресловутое 'всё' означало смерть, то есть, по сути, 'ничего'.
В этот день, когда солнце почти скрылась за тучами, и он неподвижно сидел на гальке, застыв как изваяние, практически медитируя, решаясь на, возможно, самый безумный поступок в своей жизни, после которого нельзя будет всё вернуть, как прежде, он увидел Анжелу.
Та легко и быстро перемещалась по берегу, словно практически не касалась земли белыми туфельками. Белое платье казалось созданным из морской пены и белоснежных облаков.
Девушка села рядом, прямо на берег, вытянув ноги — при этом туфельки методично заливали волны, но она на это совершенно не обращала внимания.
— Ты хочешь меня убить? — спросила она. И тут же, без перехода, добавила:
— Кстати, я принесла тебе поесть, а то умрешь с голоду.
— Не знаю, — тихо ответил он, неожиданно ощущая себя с ней подругому, гораздо свободнее, чем раньше. И желание удавить её прямо тут немного уменьшилось, хотя и не исчезло совсем.
— Пойми, я никому не хотела причинить боль! — горячо воскликнула девушка, поправляя волосы, которые ветер задувал её в лицо. — Я лишь хотела сохранить… и защитить.
— Коллекцию рабов? — язвительно переспросил он.
— Да, коллекцию, — воскликнула она. — Но коллекцию любимых…
— Кукол? — любезно подсказал он.
Она резко замотала головой.
— Я просто хотела спасти… Вы, люди, такие странные: чтобы наполнить свой сосуд, совершаете ужасные вещи, даже жестоко убиваете друг друга, сначала духовно, а потом физически. Вы так же пожираете друг друга, как и животные, но не ради пропитания, а ради развлечения! И я сделала из тебя… из вас сосуды. Пустые — за это прости. Теперь вы ощущаете такую же тоску, как и я. Мы никогда не сможем наполнить свой 'сосуд' смыслом и даже чувствами. Зато вы можете жить чувствами других, ощущая их гораздо ярче, чем когда-то свои… поэтому вам надо общаться с другими. И на этот раз поглощение людьми станет для вас безопасным — я об это позаботилась. Мне было легко на душе, когда я знала, что в этом городке, полном тёмных тайн и крови, а также нелёгких воспоминаний, вы можете ходить где угодно, и с вами никогда ничего не случится… никогда-никогда. Разве это плохо — знать, что никто и никогда не сможет поиграть с вами против вашей воли, только потому, что оказался сильнее?
Они немного помолчали. Она рисовала кончиком туфли узоры на мелкой гальке, он размышлял, только так и не мог придти к какому-либо выводу, ненавидя себя за мягкотелость. Он словно бы ждал, когда она опять всё решит за него. Но апатия вновь покрывала лёгкий налёт ярости — он вновь ощущал себя пустым… Как она и говорила: сосудом с дырой, который ничем невозможно наполнить. Хотя, возможно, это действительно небольшая цена за боль и возможность никогда и ничего не бояться: ни людей, ни смерти?
— Держи, — неожиданно она вложила в его руку странную хрустальную фигурку. — Это твоя судьба и твоя жизнь. Теперь ты будешь хранить её, если тебе так уж неприятно, что я сохраняю её за тебя.
Анжела встала и уставилась на горизонт, в то магическое место, где обманом зрения соединялась вода и небеса.
— Теперь ты можешь уйти от меня и даже уехать. И так же никого и ничего не бояться, так как теперь твоя судьба в твоих руках, и насильно её отобрать ни у кого не получится. Всё-таки мои чары до сих пор на ней… И я вновь буду заботиться о тебе, только без навязчивости. Можешь теперь считать меня своим ангелом хранителем, — девушка рассмеялась с некоторой горечью. —
Кажется, мне пора найти остальных и вручить им их фигурки. А ты… думаю, ты можешь стать пиратом или моряком, мне кажется, что тебе понравится такая жизнь. В любом случае, делай, что хочешь… Только иногда возвращайся, пожалуйста.
Анжела ушла, оставляя в его сердцу странную пустоту, а ладонь рефлектора сжала фигурку. Некоторое время Джон боролся с желанием швырнуть её в воду, но затем решил перестать быть инфантильным ребёнком, и взять на себя ответственность за собственную жизнь.
Диана Удовиченко
Хранитель для Марфы
Марфа шла — нет, Марфа гордо несла себя по Большой Рыбацкой улице, степенно отвечая на приветствия горожан. Бархатная серая жакетка ладно облегала пышную грудь, юбка из плотной синей тафты тихо шуршала при каждом шаге, ей вторили веселым скрипом новенькие полусапожки на высоком каблучке. И собою Марфа была приятна: высокая, статная, смуглая. Взгляд ее лукавых зеленых глазищ мало кто мог выдержать: они словно в душу смотрели, насквозь видели. Из-под маленькой шляпки выбивались завитки смоляных волос, красиво обрамляя миловидное лицо. Человек нездешний, увидев Марфу, подумал бы: «Вот идет барыня или купчиха». Ни за что не догадался бы этот самый человек, что перед ним потомственная гадалка. Почему-то принято считать, что гадалки — это такие страхолюдные старухи, замотанные в цветастые шали поверх унылых черных обносков и не расстающиеся с хрустальными шарами, в которых клубится непонятная муть.
А Марфе не нужны глупые декорации. И без того вся Южная пристань знает, у кого пытать судьбу. В
