Только одна еще историческая личность почти с такой же настойчивостью влекла меня: Омар Хайям, поэт и астроном. Но жизнь Хайяма. — это жизнь созерцателя и истинного хулителя. Мир действия был ему совершенно чужд. Впрочем, я не знаю Персии и ее языка.
* * *
Невозможно поставить в центре романа женщину, например, сделать стержнем повествования жизнь не Адриана, а Плотины. Жизнь женщины — слишком ограниченная или слишком тайная. Начни она рассказывать о себе, ей прежде всего бросят упрек в том, что она больше не женщина. Довольно трудно вложить сколько-нибудь правды даже в уста мужчины.
* * *
Я отправилась в Таос, в Нью-Мексико. Взяла с собой чистые листы бумаги, чтобы заново начать эту книгу, — точно пловец, бросающийся в воду, не зная, доплывет ли он до другого берега. Поздно ночью я работала над ней между Нью-Йорком и Чикаго, заперевшись в спальном вагоне, словно в склепе. Потом, весь следующий день, — в привокзальном ресторане в Чикаго, где ждала поезд, застрявший в пути из-за снежной бури. Затем, опять до рассвета, в вагоне обозрения экспресса из Санта-Фе, окруженная черными вершинами колорадских гор, под вечной россыпью звезд. Фрагменты о еде, любви, сне и о природе человека были, таким образом, написаны на едином дыхании. Не припомню более насыщенного дня и более ясных ночей.
* * *
Не стану подробно рассказывать о трех годах поисков, которые интересны только специалистам, и о выработке способа бредить — это вызовет интерес разве что у безумцев. Последнее слово, однако, слишком романтическое; поговорим лучше о неизменном и как можно более заинтересованном соучастии в прошлом.
* * *
Взять себе в помощники эрудицию и магию, а если точнее и без иносказаний, милое волшебство, состоящее в умении мысленно проникать во внутренний мир другого человека.
* * *
Потрет голоса. Я решила писать «Воспоминания Адриана» от первого лица, для того чтобы обойтись, где это только возможно, без посредника, будь то даже я сама. Адриан мог говорить о своей жизни увереннее и остроумнее, чем я.
* * *
Тот, кто выделяет исторический роман в особый жанр, забывает, что романист всегда лишь интерпретирует, пользуясь известными ему приемами, некоторый набор былых событий, сознательных или бессознательных воспоминаний, собственных или еще чьих-то, но сотканных из тех же нитей, что и История. Творение Пруста, точно так же как «Война и мир», есть реконструкция утраченного прошлого. Правда, исторические романы 1830-х годов больше похожи на мелодраму или приключенческий роман с продолжением, как «Герцогиня де Ланже» или странная «Златоокая девушка» [5]. Флобер старательно с помощью сотен мелких деталей воссоздавал дворец Гамилькара, но точно так же он воссоздавал Ионвиль. В наш век исторический роман или то, что мы, удобства ради, согласились так называть, может быть лишь погружением в обретенное время, когда мы наконец овладеваем собственным внутренним миром.
* * *
Время не имеет значения. Меня всегда удивляло, что мои современники, воображающие, будто покорили и преобразовали пространство, даже не ведают, что можно произвольно сжимать промежутки между веками.
* * *
Всё и вся ускользает от нас — и мы сами тоже. О жизни моего отца я знаю меньше, чем о жизни Адриана. Мое собственное существование, доведись мне писать о нем, я бы восстанавливала извне, с трудом, будто это чужая жизнь, а не моя; мне пришлось бы обращаться к письмам и к воспоминаниям других людей, чтобы фиксировать эту зыбкую память. Это всегда лишь полуразрушенные стены, теневые стороны. Постараться, чтобы лакуны в нашем тексте, где речь идет о жизни Адриана, совпадали с теми пробелами, причиной которых могла быть его собственная забывчивость.
* * *
Это вовсе не означает, как слишком часто говорят, что историческая правда всегда и везде неуловима. С этой правдой дело обстоит так же, как и с любой другой: все на свете обман — более или менее.
* * *
Правила игры: все изучать, все читать, все выведывать и в то же время пользоваться «Упражнениями» Игнатия Лойолы или техникой индусского аскета, годами изнуряющего себя, чтобы чуть более отчетливо узреть картину, которую он воображает, сомкнув веки. Перебирая тысячи карточек, видеть за ними злободневность фактов; каменным лицам стараться придать мягкость и подвижность живых. Если два текста, два утверждения, две идеи противоречат друг другу, находить больше удовольствия в том, чтобы их примирить, нежели в их взаимном уничтожении; видеть в них две грани одного и того же явления или события, два различных состояния, реальность убедительную, потому что она сложна, и человеческую — потому что многообразна. Научиться читать текст II века теми глазами, воспринимать той душой и теми чувствами, которые были присущи людям той эпохи; помещать его в контекст современных событий; убирать, если можно, наслоения всех идей и чувств, образовавшиеся между теми людьми и нами. И все же использовать — но осторожно и только в качестве подготовительной процедуры — возможность сближений и сопоставлений, новые перспективы, мало-помалу созданные столькими веками и событиями, отделяющими нас от того текста, факта, человека; использовать их как своего рода вехи на возвратном пути к определенной точке во времени. Не позволять себе гоняться за тенями; не допускать, чтобы от дыхания запотевало зеркало; брать только самое существенное, самое прочное, что есть в нас, во взлетах наших чувств и в работе нашей мысли, — брать как точку соприкосновения с людьми, которые, как и мы, ели маслины, пили вино, пачкали пальцы медом, укрывались от пронизывающего ветра и проливного дождя, летом искали тень платана, наслаждались жизнью, предавались размышлениям, старились и умирали.
* * *
Я несколько раз показывала медикам отрывки исторических сочинений, где речь шла о болезни Адриана. В целом это мало чем отличается от клинических описаний смерти Бальзака.
