лучше отца зовите… и монну Санчу возьмите с собой. Я постараюсь сделать так, чтобы тут ничего не произошло, пока вы не вернетесь. Он все равно поговорить хочет — узнать, зачем в него стреляли. Не в этот раз, а еще в первый.
— Он не стрелял!.. — шепотом кричит Лукреция.
— Стрелял, — вздыхает Мигель, — это правда. Только с Марио перепутал. Не видел обоих рядом после возвращения. Женщина смотрит на него в упор, прикусывает губу, злым жестом стирает с глаз выступившие слезы. Глядит на брата, молча стоящего в нескольких шагах. Пугается властной холодности, которой веет от стройной фигуры в черном, бесстрастного выражения лица. Думает вдруг, что всегда его боялась — любила, но боялась. А теперь боится и… и все? Он пройдет. Он позовет солдат и те с почтением удержат у стены двух женщин, не причинив им ни малейшего вреда. Они — брат и его люди — сила, неодолимая как камень для волн. Но на него все-таки есть управа, должна быть, должна…
— Санча, пойдем, — резко говорит она. — Пойдем к отцу, быстрее!
— Мигель, — герцог смотрит на убегающих по коридору женщин, — Подожди, пожалуйста снаружи. И сделай так, чтобы нас не побеспокоили хотя бы четверть часа. Ну, это-то несложно.
Проснуться, почуяв в спальне чужого, и увидеть, что это Чезаре Корво собственной черно-белой персоной, а ни жены, ни сестры рядом нет, и дверь прикрыта, и за ней наверняка не дворцовая гвардия, а его свита… невеликое удовольствие. Молодому человеку, сидящему в постели, кажется, что он не проснулся, а, напротив, спит и видит кошмар. Кошмар сидит в кресле, на любимом месте Лукреции, сцепив руки перед грудью — оба они, брат и сестра, любят так сидеть, и оттого кажется вдруг, что Чезаре не вломился сюда невесть каким образом, а заместил Лукрецию, вылупился из нее… мысль нелепа и тошнотворна. Кажется, гость только что пожелал доброго утра — а может, это как раз и приснилось. Но даже если и приснилось, отчего не воспользоваться?
— Доброго вам утра. Но, кажется, оно и без меня было добрым.
Раз уж Чезаре Корво смог оказаться здесь. Знать бы еще, как. Кто предал? Жена и сестра, свита и слуги — все должны быть тут, преграждать дорогу, поднимать шум. Надо понимать, тесть разобрался во всем. Что ж, рано или поздно это должно было случиться…
— Благодарю, — любезно улыбается незваный гость. — Скажите, дражайший зять, по какой причине вы пытались убить меня, когда так неудачно угодили в Орсини? Ну что ж. Жаловался, что противно лгать и прятаться? Теперь можешь перестать жаловаться. И прятаться. Но сейчас не время и не место отчаянию. Нужно сопротивляться. Парировать удары.
— Не хотел, чтобы вы убили меня. — Посмотрим, сколько он знает.
— Вам что-нибудь передали от Тидрека Галльского? — задает следующий вопрос Корво. Он совершенно не удивлен.
— Нет. Хотя может быть, что и да… родня Корнаро передала моему другу, что Тидрек говорил с вами об этом деле. Они могли узнать случайно, их людям могли проболтаться намеренно. Я так и не понял, чего хотел этот галльский паук — расплатиться с вами за Орлеан, снять вашу голову моими руками или просто стравить нас и посмотреть, что получится.
— Об этом деле — это о смерти Хуана, конечно. Да, я знаю, что это вы. Но я хотел бы услышать — почему. За что.
Альфонсо невольно упирается взглядом в шурина, сидящего против света. Светлый овал лица, темные пятна глаз, отливающие золотом и медью волосы. Не видно чувств, не видно настроения, ничего не видно — словно смотришь на куриное яйцо, какое уж у него выражение лица, если и лица-то нет…
— Ну как же, за что… Да вы уже знаете, за что. Вернее, почему. Потому что он убивал людей, чтобы кормить духов в зеркале. Потому что ему показалось, что нищих, пьяниц, бродяг, которых никто не хватится, недостаточно. Потому что он украл и убил дочку одного из моих людей. Я знал, что это он. Я знал точно, я мог доказать. Но я не хотел по закону. «Это равнодушие, — понимает Альфонсо. — Не видно — потому что нет ничего. Я говорю о его брате, а ему…»
— Еще точнее — вы не верили, что закон не окажется попран… в данном случае,
— спокойно добавляет Корво, и герцог Бисельи кивает. — И вы были уверены, что я обо всем осведомлен, а отец в любом случае встанет на защиту любимого сына. Вы решили восстановить справедливость. Но вы не могли справиться со всем этим в одиночку. Кто вам помогал?
— Мои люди. Их здесь уже нет. Вы можете — отчасти — догадаться, кто это был, по списку тех, кого я отправил обратно в Неаполь. Но участников этой истории среди вернувшихся — треть. А имена я вам не скажу.
— Мне не нужны их имена, я не собираюсь мстить ни им, ни вам. Но вы назовете мне другое имя — того, кто передал вам слова Корнаро, того, кто убедил вас, что и я во всем замешан, того, кто объяснил вам, что мой брат — не разбойник и насильник, а чернокнижник. Того, кто научил слуг Катарины Сфорца, как подобраться к Его Святейшеству. Этот человек вам не друг, Альфонсо. Кто он?
— Вы все перепутали… — оказывается, брат Лукреции может ошибаться. Не только его люди, но и он сам. — Это не слуги Сфорца. Это слуги Варано. По меньшей мере, один из них — доверенный человек из самых-самых. Я с этим к вам и ехал той ночью. Гость смотрит на зятя, а видит перед собой длинный деревянный стол, на котором мастер выкладывает кусочки мозаики. Вот была половина картины — а вот уже она и готова, закончена, осталось только собрать ее заново на стене. Герцог
Бисельи возвращался от Бартоломео Петруччи, и Петруччи сказал ему о том, что эти двое — слуги Варано. То ли сам немного ошибся, то ли намеренно солгал. Они все-таки служили Катарине, и были отправлены в Камерино, где Варано передал им приказ Катарины, яд и дал подробные инструкции. Хорошее обращение и разумный допрос творят с пленными чудеса. Корнаро умер после того, как побывал в гостях у Петруччи. Весть о беседе
Тидрека и Чезаре сообщил бедному дурачку Альфонсо, конечно же, Петруччи. Он же и объяснил неаполитанцу, чем занимался Хуан со своей компанией. А еще была глупая ссора между Уго и Лукрецией — история, начавшаяся с совета, данного Бартоломео. Сиенец — просто кладезь полезных советов… Герцог Беневентский еще раз согласно кивает. Потом улыбается — и Альфонсо понимает, что на полном скаку влетел в простенькую ловушку. Чезаре, конечно, может и ошибаться — но если он ошибается вслух, это еще не значит, что он ошибается и в своих мыслях.
— Вы сказали мне об этом, потому что он уехал? — спрашивает Корво.
— Он вернется. И вы его не тронете.
— Я обязан ему жизнью Марио Орсини, а это немало, — говорит Корво. — Но сейчас я крайне предубежден против него. Я уверен, что тот, кого вы считаете другом, использовал вас как марионетку. Вы можете вступиться за этого синьора… я выслушаю вас.
— Я не вступаюсь. Вы не тронете его в любом случае. — говорит Альфонсо. — Дела обстоят именно так. Но вы еще и перепутали все на свете. Вернее… он-то как раз с вами бы согласился. Он считает, что это он меня втравил — и в тот вечер очень настаивал, чтобы я рассказал вам все с самого начала едва ли не дословно. Видимо, — раненый смеется, — чтобы вы поняли, каким наивным ребенком я был и как меня втянули в дело.
— Так расскажите мне все дословно. Последуйте совету, — Корво склоняет голову к плечу — и Альфонсо очень хочется позвать гвардию, но он знает, что там, за дверью, нет никого, кроме свиты герцога Беневентского. Наверняка де Корелла и Рамиро Лорка, или кто-то из них. Эти не придут на помощь…
— Я узнал, чем занимается ваш брат, случайно. Набрел на его друзей, когда они гнали девушку, и хотел вмешаться. Вот тут меня и остановил синьор Петруччи. Я стоял прямо на пороге его дома. Такое нельзя устроить нарочно… пока Его
Святейшество не извел вконец ромских разбойников, я любил гулять ночью один… — стыдно рассказывать, да чего уж там. — Так что я сам не знал, куда забреду… и уж точно никто не мог ждать, что я наткнусь на людей герцога Гандия. Светлые волосы, а щеки еще светлее, непрочный загар сошел, пока герцог Бисельи болел. Широко распахнутые глаза с длинными темными ресницами. Мягкий очерк рта. Впервые увидев будущего зятя, Корво подумал: сестре он понравится. Красивый, ласковый, мягкий. Теперь ясно — просто хорошенькая кукла.
— Петруччи остановил вас и посоветовал действовать иначе.
— Нет. Он мне тогда ничего не посоветовал. Просто сказал, если встряну сейчас — убьют. Меня — убьют. Потому что моему слову могут поверить, не Его
