— Хорошо, — кивает Людовик, — хорошо. — Это «хорошо» словно патокой к языку приклеилось, должно быть, ровно потому, что дела обстоят наоборот: ничего хорошего. — Тогда ответьте, как он там оказался. Жан де ла Валле кланяется. Поднимает голову. Это стоит ему усилия, как и речь.
— Этот документ поместил туда мой покойный отец, Ваше Величество, — и добавляет: — В год коронации Вашего Величества. Через месяц после нее.
— Стало быть, это не подделка, — сам себе говорит Людовик. Он в упор смотрит на графа де ла Валле, который скромно опускает глаза — разглядывает свои башмаки.
Жан все так же монументален и слегка, самую малость неуклюж, как и год назад, и три года назад. И синие глаза его все так же прозрачны. Но смотреть он предпочитает в пол. Вполне очевидно, что сам факт существования брачного свидетельства для де ла Валле не секрет, и секретом не был последние… лет пять? Десять? Когда там Пьер начал посвящать сына в дела и тайны?
— Насколько мне известно, Ваше Величество, не подделка. Жану де ла Валле очень неловко признаваться в том, что он — знал. И еще тяжелее в том, что его отец, воспитатель, защитник, лучший друг принца Луи, а потом первый подданный короля Людовика, не уничтожил этот документ. Королю хочется спросить, почему же, с какой стати, за каким чертом тогда семейство де ла Валле, владея тайной, владея доказательствами, предпочло служить ему… самозванцу? Еще хочется спросить — что делать? Но Жан не тот человек, которому можно задавать подобные вопросы. Не то что посоветует какую-нибудь чушь, скорее, мерзким явным образом удивится: как же это ты, Луи, корону надел, а как поступить — не знаешь?
Если бы некогда Пьер де ла Валле просто уничтожил проклятый кусок пергамента, все было бы понятно — не он первый, выбирая между истиной и благом своего принца, предпочел клятву, данную сюзерену, клятве, данной Богу. Но Пьер сохранил документ. А теперь эта кожа находится неизвестно где, неизвестно в чьих руках… может быть, просто гниет на дне оврага, но поручиться за это нельзя, хотя наверное, люди де ла Валле сейчас разбирают этот лес по иголкам. Жан де ла Валле смотрит на короля. Ему не хочется этого делать, но Людовик терпеть не может лишних поклонов, опущенных голов, отведенных в сторону глаз — королю всегда кажется, что скрывают от него что-то недоброе, злой замысел и предательский умысел. Может быть, теперь он поймет, что врать или недоговаривать могут, даже глядя прямо в глаза. Годами. Десятилетиями. Одно другому не мешает. У отца прекрасно получалось, у самого Жана прекрасно получалось… да что тут сложного? Достаточно не думать о том, что человек на троне — или не на троне, а в своем уютном, небольшом, совсем не парадном кабинете — на самом деле принадлежит к младшей ветви, является потомком незаконного, заключенного при жизни первой супруги, брака. Не думать, отодвинуть в дальний угол. И служить этому потомку младшей незаконной ветви верой и правдой. Это очень просто… если считать, что именно этого требует долг. И долг — а что же еще? — требует сохранить документ, брачный контракт, неопровержимое свидетельство законности того самого первого брака, заключенного поколения назад. Потому что Людовик, восьмой носитель этого имени, может умереть бездетным, может вырастить негодящего наследника — а может сойти с ума, как это произошло с его двоюродным дядей. Расклад этот крайне прост и очевиден, так что можно считать, что король уже его понял. Сейчас может рвануть, как порох в запечатанном кувшине — громко, звонко, мелкие острые осколки посыплются на весь дворец и прилегающие строения.
Король может и не взорваться, конечно, сделать всем большое одолжение и удержать себя в руках. Хоть он формально, по документам, и принадлежит к младшей ветви династии Меровингов, все-таки он сидит на троне, он, а не кто другой — и орать с этого трона невместно. Хотя королям этой династии, через одного, если не всем поголовно, так не кажется.
Людовик не кричит, даже не поднимается. Выпячивает нижнюю губу, смотрит на де ла Валле, словно тот — очень кислый лимонный сок, который нужно проглотить, чтобы избавиться от простуды, — машет рукой:
— Ищите. Ищите всеми силами.
— Ваше Величество… — кланяется де ла Валле.
— Начните с этих ваших обыкновенных разбойников. Если они и вправду обыкновенные, то наверняка их кто-то знает, они кого-то знают — и за них просто никто не брался как следует.
Объяснять это Жану — все равно, что учить деревенскую хозяйку ставить тесто. Но пусть уж слушает, если у него люди на простые вещи неспособны — завещание нельзя привезти, чтобы королевство под угрозу войны не поставить… Пусть слушает, а потом пусть идет ловить своих разбойников подальше от Орлеана, а особенно — от дворца.
20 сентября, день Ничего не изменилось в доме — двойные рамы, полосатые половицы, контора на втором, «благородном», этаже. Ничего не изменилось в хозяине — быстрые глаза, медлительные движения, подобающая званию одежда, неподобающие званию мысли, любовь к бесполезным знаниям, исключительная удачливость в делах — а кто не связывает три последних обстоятельства, тот сам виноват… Не самый старший в шелковом цеху мэтр Эсташ Готье, есть люди и повыше, с таким оборотом, что продадут и купят, с таким ходом, что дочерей замуж выдают и сыновей женят туда, где нет уже нужды марать руки торговлей — но этой весной, когда вернулся караван с юга и привез не просто пряности, нет… мускатный орех привез и мускатный цвет, четверть всего прошлогоднего урожая, людей таких стало много меньше. И это при том, что и цена за товар была заплачена немалая. И сам рейс обошелся так, будто корабли эти из серебра строили. И компаньонам мэтр Эсташ честно выплатил долю — и живым, и мертвым, и тем, кто пропал безвестно. Как-то так, не то чтобы неожиданно, само собой оказалось, что среди прочих в долю входили некоторые из тех купцов, что в прошлом году вызвали неудовольствие Его Светлости герцога Ангулемского. Не все, разумеется — но дивно было бы, чтобы почти каждый торговый человек Орлеана вложился в одно-единственное, да и то весьма рискованное, предприятие. Но кое-кто свою долю внес — и в обиде не остался, или детям, женам, младшей родне досталась прибыль от той сделки. Кто считал доход, кто вел книги, кто всех помнил поименно? Мэтр Эсташ Готье, торговец шелком. Такие дела приносят прибыль, более важную, чем золото: уважение. А те, кто поумнее, дальновиднее, могли заметить определенную связь между тем, что корабли, хоть и были задержаны альбийцами во время короткой войны, но вернулись с грузом и тем, что мэтр Готье носил в альбийское посольство некое письмо от особы, слишком уважаемой, чтобы поминать ее имя всуе.
А уж совсем умные и внимательные люди узнали бы, что какое-то — сравнительно недолгое время — мэтра Готье нигде не было видно, хотя, вроде бы, и по делам он не уезжал. Выводы из этого можно было сделать всякие, но если учитывать, что те, кто и правда вызвал неудовольствие, оказались на виселице, а те, кто мог бы, но почему-то не вызвал, с тех пор смотрели на мэтра Готье как на Святого Георгия и дракона одновременно… то, может быть, до выводов доходить и не стоило, своя голова целее будет. А стоило внимательно прислушиваться к тому, что говорит мэтр Готье. Впрочем, сейчас он ничего не говорит. Скребет ногтем по расшитому краю шелкового летнего колпака, смотрит на теряющие блеск чернила на кончике пера. Почерк у мэтра четкий, крупный, слегка угловатый, без всякого изящества. Разобрать написанное можно из-за плеча, но за плечом только стена с распятием, только встык, плотно соединенные доски, подглядывать некому — поэтому и задуматься на середине строки, не закончив письмо, не грех. Писать нужно не только разборчиво, но и внятно, без лишних словесных завитушек, без неточно подобранных слов, припудривающих неосведомленность. В каком-то смысле… в каком-то смысле этот отчет будет читать деловой корреспондент. От его решений зависит прибыль и дела Готье, и тех, кто связал себя с Готье дружбой и обязательствами. Прибыль и само существование. Тут лучше не ошибаться. Начнем с первых признаков. С мутного шевеления на городском дне. Сам мэтр Эсташ никогда не имел дела с людьми, стоящими так низко. Не из брезгливости, из осторожности. Вопреки поговорке, среди воров чести нет. И умных людей там очень, очень мало. А глупые продадут первому попавшемуся, если покажется, что так выгодней. Или просто спьяну и по злости. Ограбят — если кошелек поманит, а о дальней выгоде забудут. Нет, у мэтра Эсташа внизу — инструменты, посредники, внешне почти неотличимые от самого дна… да и внутренне тоже, иначе никак. И цена им тоже небольшая. Там, в мутной жиже, что-то булькнуло. То ли рыба пузыри пустила, то ли лягушка с кочки свалилась. Круги по ряске пошли. Сначала не очень заметные. Потом еще раз булькнуло — вонюче, болотным газом: дескать, у кого-то есть наиважнейший документ, старинный, настоящий, прямиком из монастыря, и когда истина откроется, она мир наизнанку вывернет, а владельца вознесет в райские кущи… Пророчество, решил мэтр Готье. Очередное несуразное пророчество о конце света, когда именно таковому быть — может, и впрямь каким-то монахом написано, переусердствовал с постом, бедолага, или наоборот, с возлияниями.
