хирург. — Смирение! Да Господь наш и при виде трехдневного покойника не пожелал лелеять то самое смирение, так отчего ж нам опускать руки при виде еще живых больных? Выдумают же… И одного вида доктора Пинтора достаточно, чтобы представить, как Господь одним движением бровей разгоняет благочестивцев у гробницы, потом требует горячей воды — как же без нее — и начинает бесцеремонно разматывать смертные пелены.
— Да уж, больше укрепить меня в моих намерениях он не смог бы при всем желании. — Петруччи с удовлетворением смотрит на багровый узел на ребрах пациента. Чуть повыше него, тоже между ребрами, небольшое красное пятно, там где ланцетом проткнули ткань, чтобы вставить эту самую трубочку. Шрам от арбалетной стрелы с широким наконечником будет большим, следы лечения, скорее всего, исчезнут со временем. — Конечно, моря не вычерпать ситом, но зато можно построить дамбу. Или, наоборот, плот. На самом деле я убежден, совершенно убежден, что библейские годы жизни — не выдумка и не шутка. Пациент прислушивается к разговору, переводит взгляд с одного сурового синьора на другого, еще более сурового. На четвертый день лечения он готов внимать чему угодно, лишь бы в звуках был смысл: юному Орсини скучно. Когда он не спит, ему остается только разглядывать стены — и они уже вызубрены наизусть, прислушиваться к звукам дворца — и это уже все знакомо, а также изучать пользующих его медиков, что гораздо интереснее. Спать хочется все реже, а сон уже не напоминает омут, в который проваливаешься с головой и исчезаешь.
Грозные синьоры сейчас заняты друг другом и воспоминаниями. Это, к несчастью, ненадолго. Каждый осмотр заканчивается одним и тем же: долгим мрачным нравоучением.
— И что вы намерены делать дальше?
— Подожду еще денек-другой, и если не начнется лихорадка, позволю ему двигаться понемногу. Но спать ему все же лучше сидя. Так не только легче дышать — я обратил внимание, что больные в этом положении быстрее перестают кашлять. Впрочем, вы ведь тоже наверняка это заметили. Ну и милостью Божией поднимем его на ноги. Чем раньше начнет, тем быстрее к нему вернется сила… и он сможет совершать новые глупости. Пациент скорбно вздыхает. Говорить он может, и уже почти не кашляет, если только не начинает волноваться, но от синьоров Пинтора и Петруччи только вздыхать и хочется. Еще можно покапризничать, захотеть чего-нибудь этакого, но тогда оба только обрадуются — хороший признак, а гадости про Марио говорить не перестанут. Синьоры доктора накрепко уверены в том, что во всем на свете виноват Марио Орсини, который не там, не так и не в том платье ехал. «Ну конечно, — надувает губы Марио. — Раньше не путали, в Орлеане во время посольства не путали, на войне не путали, а тут — перепутали… а ругают — меня.»
— Юноша, — читает мысли или уж скорее шевеления губ доктор Пинтор, — вы за время отсутствия выросли. Те, кто помнят вас таким, каким вы были полтора года назад, не допустили бы мысли, что вас можно перепутать с Его Светлостью. Марио не задумывался о том, что вырос — он ничего подобного не замечал. Уже смирился с тем, что высоким не станет, да и перестал измерять рост. Все равно же почти на голову ниже Его Светлости, и в плечах уже едва ли не вдвое, и волосы светлые… если на самом деле целили в герцога, то, наверное, это были какие-нибудь чужаки, не видевшие ни одного, ни другого своими глазами, стрелявшие по описаниям.
— Скажите, а герцог обо мне не спрашивал?
— Нет! — хором отвечают суровые синьоры.
— И на вашем месте, — добавляет Бартоломео Петруччи, — я не искал бы с ним встречи. В интересах вашего здоровья и моей репутации. Я, видите ли, обещал, что вы через две недели будете стоять на своих ногах, а после такой встречи вас чудо Господне не поднимет и за полгода. «Неправда, — думает Марио. — Не может такого быть… Это они нарочно так говорят.»
Но юноше все равно обидно. Не то чтобы он ждал особой признательности, потому что, в сущности, ничего же не сделал — ехал себе, обогнал на полкорпуса, как привык поступать там, на севере, господин герцог никогда не требовал строго следовать за ним, и тут не успеваешь ничего понять, как в тебя бьет что-то очень тяжелое, потом ты плаваешь в холодной речке и мерещится тебе всякая муть, а потом просыпаешься вот в этих покоях, видишь на потолке стайку наяд и узнаешь, что прошли сутки. И дышать больно, и кашель не проходит, и в левом боку две дырки… И все-таки, хоть ничего значительного и не совершил, а просто послужил мишенью — но слова медиков повергают в уныние.
— Доктор Пинтор, — говорит синьор Петруччи, — может быть, вы, как врач, объясните пациенту, что с ним произошло?
— Да он и так прекрасно знает, что с ним произошло, этот юный негодник, — грозит пальцем Пинтор. — Он бы умер — если не от самой раны, так от неумело наложенной повязки. Должен был умереть по всему, и если б вы не вмешались со своим изобретением, точно умер бы. К вечеру того же дня. Все дальнейшее — вопрос не медицинский, а скорее уж политический, — качает головой толедский хирург, — так что уступаю эту честь вам, синьор Бартоломео.
Марио настораживает уши. Новостями с ним никто не делился — ни врачи, которых было удивительно мало, ни прибиравшийся в комнате слуга. Оба медика только бранились, что по глупости пациента случился большой и опасный переполох. Известие о том, что он мог умереть, юношу не трогает — да, конечно, мог, но не умер же, ну так и что об этом говорить; впрочем, ему и не верится в близость смерти. Даже сейчас, когда он отошел от нее едва на пару шагов.
— Ваш достопочтенный дед был здесь вечером того же дня. С дипломатическим визитом. Единственное, что помешало ему явиться сюда с вооруженным налетом — опасение за вашу жизнь. Вы дышали и ему было за что опасаться. Если бы вы умерли, находясь в руках Корво, у вашего деда не осталось бы выбора. Он вынужден был бы спросить за вашу кровь. Ради чести семьи. Он не смог бы поступить иначе, даже если бы хотел, а он не хотел. Ваш дед любит вас. Именно поэтому вас в свое время выбрали сопровождать Его Светлость… как вы понимаете. Если бы вы умерли от раны, он напал бы еще тем вечером. Синьор Петруччи кривит губы.
— А теперь вспомните вот о чем. Его Святейшество Папа отбыл из города. Естественно, с большей частью папской гвардии. В Роме нет сейчас ни политической, ни военной силы, которая заставила бы вашего деда остановиться. Нет, не возражайте. Вы знаете, что такое Его Светлость герцог Беневентский, потому что вы полтора года провели с ним рядом, в том числе и на войне. Я тоже знаю, я слежу за тем, что делается на материке. А вот ваш дед не знает. Войска Его Светлости — не в Роме. Пока гонец доберется, пока они снимутся, пока… все уже будет решено. Так рассуждало большинство. А вот вы должны понимать, что этот расчет стоял на песке. Что гонец ушел, как только вас подстрелили. Мне этого не говорили, но я не вчера родился и в Рому приехал тоже не вчера. Если бы дело дошло до оружия, вашему герцогу нужно было бы продержаться от силы час-другой. А вот после этого… Как вы думаете, что стало бы с вашим дедом и всей вашей родней в городе? А потом и вне города?
Юноша на постели покраснел бы, если бы не потерял некоторое количество крови, а жара у него нет. Мысли Марио Орсини беспорядочно мечутся, из этого бушующего океана то и дело всплывают обломки кораблей — возражение, что, может быть, из-за Джанджордано бы и устроили, но из-за него-то зачем, он же младший и сын младшего, что герцог Беневентский не допустил бы резни, даже если бы на него напали. Последним — и самым прочным обломком, который не сразу уходит под воду — остается желание сказать «Но я же вообще ничего не делал. Ехал себе и ехал!»
— А сейчас все улеглось? — спрашивает Марио.
— Нет, — пожимает плечами синьор Петруччи. — Но вы пока живы. Обвинить Корво в попытке убийства, коль скоро он первым делом вызвал к вам меня — сложно. Головы слегка поостыли и люди вспомнили, что от очередного столкновения между Корво и Орсини выиграют очень многие… Если бы вы носили свои цвета и находились, где вам положено, мы бы знали точно.
«Тогда бы, — думает юноша, — на моем месте оказался бы герцог Беневентский, и из этого тоже вышла бы какая-нибудь резня. Да тот же де Монкада устроил бы… а
Папы не было, а в армии Уго любят, значит, те же самые войска… Нет, все-таки я удачно подвернулся!» Петруччи и Пинтор переглядываются: на белокожей физиономии, с которой уже сошла синева, все мысли и чувства написаны так явно, словно выведены четким почерком, лучшими чернилами.
— Мы бы знали, в кого стреляли — в вас или в Его Светлость. Причем, если бы сейчас раненым лежал он — это было бы куда более безопасно для всех. Потому что никто не рискнул бы действовать без санкции
