— Увижу, — Рудо пожал плечами. Собственная мечта вдруг показалась глупостью, юношеской забавой. Нужно было дождаться сумерек, встать и идти на северо-восток, к ближайшему источнику, а потом — назад, той же дорогой, что пришел сюда. Отец стар, и хоть не утратил и толики упрямства, сильно ослабел здоровьем. Брату нужен надежный помощник. Домой. Пора возвращаться домой…
— Ну что ж, пойдем, — смуглый поднялся, не опираясь на руки, и протянул Рудо ладонь. Ладонь оказалась широкой и гладкой, словно отполированной песком. Идти пришлось недолго. Вскоре из-за горизонта поднялась огромная стена серо-серебристого тумана. Верхняя кромка туманной стены истончалась, белела и смыкалась с белым, жарко пышущим небом. Сначала Рудо показалось, что до нее дни и дни пути, но уже шагов через сто — смуглый спутник так и вел парня за руку, — оказалось, что она совсем близко. Рудо принюхался. От серебристого колышущегося тумана веяло не сыростью, не речной свежестью, а все тем же раскаленным жаром. Парень попытался шагнуть еще ближе, но смуглый удержал его, крепко сжав ладонь.
— Сгоришь, — коротко сказал он. Рудо посмотрел вверх, потом — по сторонам. Протянул свободную руку к совсем близкому туману. Показалось, что собрался прикоснуться к каминной решетке: то же сухое, упругое тепло. Точно и не крохотные серебристые песчинки парили перед ним в воздухе.
— Значит, все правда, — сказал Рудо, устав смотреть на суматошный танец песчинок. — Все, как в Книге Сотворивших. «И положен миру предел, и не пройти за него ни человеку, ни порождению рук его, ни твари дикой…».
— Правда, — сказал спутник. — И истина. Вот тебе твой предел мира, смотри. На душе было пусто и скучно. Рудо еще раз протянул пальцы к стене серебристого тумана, потом поднес их ко рту, послюнил и опять приблизил к пределу. Слюна мгновенно высохла, удерживать руку стало больно.
— Ну что, доволен? — усмехнулся спутник. — Ты мечтал о том, что выйдешь на севере, среди льдов? Или найдешь новую землю?
— Да нет, — Рудо пожал плечами. — Я просто хотел все увидеть сам.
— И что же ты будешь делать теперь?
Рудо оглянулся на него — смуглого, насмешливо сверкающего зубами. Спутник был намного старше, и перед ним парень чувствовал себя так же неловко, как перед отцом. Пусть даже это и был сон — неважно. Сон? А сон ли?..
— Ты не спишь, Рудо, — откликнулся смуглый на немой вопрос. — Знай это. Если решишь вернуться, то услышишь о мираже, которые нередки в пустыне, о чудном сне. Тебя и лжецом назовут не раз — ты же не верил другим…
— Если?.. — удивленно переспросил Рудо. — Не буду ж я жить тут…
— Тут жить нельзя, — согласно отозвался спутник. — Возвращаемся? Рудо уже собирался было сказать: «Да», но тут на него накатило. Все вдруг показалось дурным и тошным, словно жара напекла голову, словно он забыл хлебнуть воды перед дорогой — а ведь и вправду забыл, но не в этом было дело. Просто никакого больше смысла не было. Ни в чем. Возвращаться, оставаться, умереть здесь, добраться до дома и жениться… да не все ли равно теперь, когда сбылась мечта? Зачем дальше жить? Проще шагнуть в эту убийственную жаркую стену. К горлу подкатил рвотный спазм. Рудо не отравился корнями или несвежей водой — он просто достиг своей цели. Оказалось, что в ней не было никакого смысла. Мир был ограничен со всех четырех сторон; его можно было познать, исходить от одного Предела до другого. На карте нет белых пятен, и ее ни к чему наклеивать на тыкву, чтобы замкнуть в кольцо. Это знают все, даже дети, и только одному глупцу понадобилось проверять известное на собственной шкуре! За раскаленной пустыней была лишь стена — никаких неведомых земель, никаких сказочных стран.
— Так уж устроен наш мир, и другого у тебя нет, — сказал смуглый. — Теперь ты понимаешь, почему Пределы отделены непроходимыми пустошами?
— Но мы же дошли… — простонал парень, отирая с губ горькую желчь.
— Это было первое чудо для упрямца Рудо. Хочешь еще чего-нибудь?
— Ничего я больше не хочу… — и тут же понял, что лжет, что не вынесет позорного возвращения домой, сочувственной улыбки брата, снисходительного молчания отца. Брат выслушает и скажет — «от жары и не такое мерещится»; невеста будет восхищаться вслух, посмеиваться с подружками, и плакать в подушку: у всех женихи как женихи, а у нее — ударенный по голове, чудак. Не расскажешь, не докажешь — все так, как сказал нежданный пришелец. Действительно, чудак. Или попросту дурак. Нужно было просить Того, Кто пришел к Рудо, кто показал ему недосягаемый предел, совершил чудо, о даровании если не доказательства, то хотя бы новой надежды, новой цели в пути — но просить было невозможно. Горькая, как желчь, гордость запечатала губы.
— Ничего не хочешь? — передразнил гость. — Ну, поглядим, какой из тебя аскет… Твердая рука Воина подняла Рудо с колен — легко, как мешок с шерстью, — развернула лицом к раскаленной стене тумана и толкнула вперед.
Рудо пролетел пару шагов, давясь собственным криком… и упал носом в сугроб. Снег, холодный, колючий, немедленно набился в рот и за шиворот, в рукава и под воротник шаперона. Парень поднялся. Глазам верилось с трудом. Они слезились от тающих на ресницах снежинок, слепли от бесконечной, простиравшейся во все стороны белизны. В лицо ударил ледяной ветер, глаза вновь заслезились. Рудо вычуял направление и побрел на юг, к лесу, маячившему на горизонте. Он очень надеялся, что встретит охотников прежде, чем замерзнет. Мечтал о домике в лесу, о запасе дров и котелке, в котором можно растопить воду, о ночлеге под крышей. Эта скромная сиюминутная мечта вдруг показалась гораздо важнее, чем огромная предыдущая.
«В году же три тысячи двенадцатом от сотворения случилось так, что Рудо, младший сын владетеля Шроста, ушел в Предел юга, чему было восемь свидетелей, коих Рудо оставил на границе пустыни, вышел же из Предела севера, чему было шестеро свидетелей. Тех же, кто пробовал повторить его деяние, более не встречали…».
Часть первая. Осень. Секретарь. Дорога
1. Собра — баронство Брулен
Небесное сияние достигло своего пика, и свет сумел пробиться сквозь пыльное потолочное окошко библиотеки. Саннио поморщился и отодвинул свиток от яркого пятна. На старые рукописи свет действовал разрушительно, и библиотекарь оторвал бы ему голову, заметь он, что Саннио позволяет небесному свету коснуться и без того выцветших чернил. Юноша всей душой ненавидел работу переписчика, но Сотворившие в непостижимой мудрости своей благословили его четким ровным почерком и внимательностью. Он никогда не пропускал слов, не сажал помарок, и, даже уставая, не начинал мельчить или, напротив, писать слишком крупно. К несчастью, мэтр Тейн, владелец школы секретарей, заметил это еще в первый год обучения Саннио и немедленно приставил его помогать библиотекарю. За это даже платили, половину сеорина в седмицу — лишь вдвое меньше, чем получали столичные переписчики, но приходилось вставать с первым небесным светом. Работать при свечах мэтр Тейн запрещал: многие ткани были пропитаны предохраняющими составами, которые вспыхивали от малейшей искры, и, пока товарищи сладко сопели в дортуарах, Саннио корпел за столом в обнимку с чернильницей и склянкой мелкого песка. Он уже окончил полный курс обучения и теперь ожидал решения своей участи. Судя по некоторым намекам, мэтр решил оставить его при школе, и Саннио это пугало. За четыре года он досыта наелся школой мэтра Тейна: переписыванием старых пыльных свитков, подъемами затемно и обязанностью отправляться в постель, едва небесный свет начнет угасать. Строгая дисциплина, обильные, но пресные обеды, обязательные упражнения на воздухе — в любую погоду, хоть в самую жару, хоть в проливной дождь, один-единственный свободный день в три седмицы… Саннио был готов служить у кого угодно, — лишь бы не в школе, — но он принадлежал мэтру Тейну. Все, что было на нем надето, все, чем было набито его брюхо, тоже принадлежало мэтру Тейну, и мнения ученика никто не спрашивал.
