языки, уничтожали старые книги — но не вмешивались, когда Ингальд вкладывал свое проклятие в уста тамерки, когда проклятые умирали, даже когда ты стрелял! Я не хочу поклоняться подобной силе, она мне не нужна!
— Морду бы набить таким богам! — от всей души сказал Саннио. «Ну что ж, попробуйте!» — прозвучал смутно знакомый голос. Эллонский наследник, кажется, уже слышал его. Довольно давно, и тогда этот человек говорил серьезно, слегка напыщенно, а теперь он с трудом сдерживал смех. Оба друга одновременно вздрогнули и оглянулись, но пещера была абсолютно пуста… …а потом и Саннио, и Альдинг, наверное, моргнули — или уж моргнула сама пещера, моргнула, и перестала быть зыбкой. Зато прямо напротив Саннио и Альдинга, на самом краю темной ядовитой лужи, стояли двое. Ошеломленно озираясь, поддерживая друг друга, недоумевая. Ровным счетом ничего божественного в них не было, не то что четверть часа назад. Двое людей, высокий мужчина в дорожной одежде, пропыленной, выжженной злым светом южного Предела, и статная полногрудая женщина, чем-то похожая на Ханну. Толстая, в руку, коса, округленные янтарные глаза. Красивые глаза, да и женщина красивая. Смуглолицый мужчина с перебитым носом таким понятным жестом обнимал ее за плечи. Муж. Защитник. Оба взирали на Саннио, как на виновника всех горестей и бед, но без гнева, только с одинаковым вопросом. Двумя вопросами: «За что?» и «Как мы тут оказались?». Малейшее стремление к мордобитию оставило Алессандра раз и навсегда.
Для начала ему захотелось куда-нибудь провалиться подальше от алтаря и зримых последствий собственной опрометчивости в словах. Реми Алларэ не раз говорил Саннио, что язык его доведет до Предельной северной пустыни, а то и куда подальше — но вот что до подобного, так и Реми вообразить не мог, наверное. Молодой человек даже потер глаза, надеясь, что боги окажутся видением и расточатся, как полагается добропорядочному видению; он едва не приложил ладонь к сердцу с молитвой — потом до него дошло, что в данной ситуации это было бы несколько неосмысленно.
— Здравствуйте, — ляпнул он в следующий момент. Мужчина, приподняв бровь, поглядел на Саннио, потом обернулся, взглянул на потолок. Мысли его были просты, понятны и прекрасно читались по открытому добродушному лицу. Воина интересовало, кто же это им так подсуропил. Младшего — и отнюдь не трудами этой парочки, а ровно наоборот, это молодой человек еще помнил, — Гоэллона это тоже интриговало до крайности; но он никак не мог вспомнить, кому же принадлежал тот смеющийся голос. Что делать, он не знал. Покосился на Альдинга — тот тоже не знал. Только что читал гневные речи, грозился выйти из лона Церкви и вообще всячески выражал свое недовольство богами, а теперь, стоя лицом к лицу с ними, замер, словно его окатили из кадки ледяной водой. Такой, с хрустящими на поверхности льдинками, которые застревали в волосах и не сразу таяли. Как в школе мэтра Тейна учеников окатывали… Очень хотелось, чтобы дядя ненадолго отвлекся от Араона; Саннио уже подозревал, что у него появится приемный двоюродный брат, и это было справедливо и правильно, но не мог бы герцог все-таки оторваться от юного спасителя и сделать что-нибудь с этим… с этими?..
— Так-так-так… — Руи, должно быть, услышал мысли — а потом увидел, чему они посвящались и осекся, впрочем, ненадолго. — Ни на минуту оставить одних нельзя! Что вам всем мешало дать мне спокойно умереть — это, право, лучше, чем любоваться вашими выходками! — Саннио не без ехидства подумал, что дядя тоже понятия не имеет, что же теперь делать. Но сообразил он быстро. — Прощу прощения… господа, за этот инцидент. Легкий поклон; герцог Гоэллон даже в тяжелой кольчуге ухитрялся двигаться стремительно и элегантно. Дама в широком старинном платье впервые пошевелилась, поднесла руку к виску и заправила за ухо прядь волос оттенка пшеничной соломы. Боги — бывшие, надо понимать, боги — внимательно смотрели на герцога Гоэллона. Так же Саннио недавно рассматривал алтарь: десяток раз читал описания, а тут увидел своими глазами и предмет лишь отчасти походил на свой словесный портрет. Должно быть, и смертные из горних высей тоже выглядели как-то иначе. Очень хотелось спросить, как — но молодой человек прикусил язык, справедливо предполагая, что получит тяжелый подзатыльник.
— Ну что ж, — сказал дядя, пожимая плечами. — Значит, будем жить.
— Долго и счастливо? — ехидно спросил Саннио.
— Да разве ж с вами, драгоценнейший мой, это возможно? Боги неловко — неумело — улыбнулись.
— Придется, а то куда же вы от нас денетесь? — ухмыльнулся Саннио. И получил-таки подзатыльник.
Эпилог: вино для гостя
Садитесь к столу, не стесняйтесь, тени, Мы так давно с вами не беседовали…
Гильом Аэллас взглянул на календарь — шестой день пятой седмицы девятины Святого Иораса, дарователя чуда времени. Точнее, уже полчаса как седьмой, праздничный. Господин казначей сильно сомневался, что отныне имеет смысл по праздникам посещать храмы Сотворивших, но подозрениями своими делиться с окружающими не спешил. Только с немногими — королем, герцогом Алларэ, с господином начальником королевской тайной службы и остальными соратниками по «малому королевскому совету», который стал большим королевским советом. На широкой столешнице из мореного дуба перед Гильомом лежала пресловутая черная тетрадь. Открыта она была на последней странице. Слева бумага, справа — гибкая обложка из неведомого материала, оказавшегося весьма практичным. Как казначей ни старался, но некоторые неприятности на долю тетради выпали. Ее передавали из рук в руки, и каждый второй норовил поскрести обложку ногтем, спасибо еще, что на зуб не пробовали; ее роняли, а господин Алларэ ухитрился пролить немного вина. Черный материал, и гладкий, и шероховатый на ощупь, выдержал все. Только самую малость потускнел и слегка поцарапался. Невесомая бумага же уцелела полностью.
Господина казначея очень интересовало, чем же герцог Скоринг делал записи, уж явно не пером и не кистью. Вроде бы чернилами, но даже лучшие чернила пропитывали слишком тонкую бумагу и оставляли безобразные отпечатки на следующих листах. Страница была исписана крупным твердым почерком военного или купца, без свойственных благородным господам изящных завитушек и прочих каллиграфических изысков. Словно приказ полковника армии Собраны; собственно, в таковом чине герцог Скоринг и вышел в отставку. Записи заканчивались на середине. Последняя фраза вызвала у Гильома тяжкий вздох, уже третий по счету: «Дальше соображайте сами!». Ни даты, ни подписи, ни приложенной печати. Просто крупные чуть кривоватые буквы с размашистым таким, выразительным восклицательным знаком. Соображалось, к крайнему стыду господина казначея, очень плохо. Очень, очень плохо. То ли вводить пенсии для всех, достигших шестидесятилетия. То ли, для начала, только для вдов и сирот. Состояние казны позволяло и первую, весьма радикальную меру, но Гильом боялся ошибиться. Не ляжет ли бремя выплат непомерным грузом на казну? Один раз пообещав беднякам подобное, уже не возьмешь свои слова обратно — подобные щедроты как пирожок. Съесть-то его можно, а вот обратно уже не получишь. Пирожок. Получишь только нечто весьма непотребное. Слишком уж баловать народ нельзя — так и работать не захотят, копить на сытную старость, будут надеяться на вспомоществование от короля. Но, как и предсказывал молоденький врач-владетель, цеха разорялись на глазах. Вдовы мастеров, которые раньше могли продать в рассрочку членство в цеху подмастерью и получить пожизненное содержание, начинали бедствовать и жаловаться. Пока что тихо. Завтра — могут и громко. Герцог Скоринг, на пару с покойным батюшкой, не в ночи будь помянут, разбаловали столицу и научили ее бунтовать… Герцог Скоринг — где он теперь? Помолиться ему — или все же помолиться за упокой его души, за избавление от посмертных мук? Гильом щелкнул пальцем по последней издевательской строке и нехорошо выругался. Пропавший из тюремной камеры бывший регент причинил своим исчезновением немало бед. Пришлось учреждать королевскую опеку над Скорой: от всего рода осталась девица Фелида. Господин казначей вспомнил устроившую весь переполох рыжую красотку и покачал головой. Забирать из тайной службы Фелиду пришлось ему: и король высказал желание с ней побеседовать, и тайная служба стенала, что у них не постоялый двор, и девицам из Старшего Рода никак
