при помощи регента, но это — не беда. Вот он, будущий регент, сын герцога Скоринга. Сильный, надежный, внушающий доверие человек. Единственный, кто пришел на помощь принцу, которого едва не лишили надежды взойти на престол. Отец погиб. Должно быть, Араону следовало испытывать скорбь, горе и печаль?
Он знал, что, когда все утихнет, будет потушен пожар и наступит время готовиться к коронации, придется изображать и горе, и скорбь. Приказывать найти подлых убийц, взорвавших дворец, требовать их казни, негодовать… но пока что Араон мог не притворяться. На него никто не обращал внимания, следили лишь за тем, чтобы с принцем ничего не случилось, но до его чувств никому не было дела. Юноша же чувствовал лишь облегчение. Кошмар кончился… …кончился, но начался новый. Что, если света и вовсе не будет? Никогда?
Быть королем в умирающем впотьмах мире — много ли радости? Что делать, если небо больше не просветлится? Бежать прочь, в Энор, и укрываться там? На этот вопрос предстояло ответить господину регенту. Будущему регенту будущего короля.
— Правое крыло не пострадало вовсе, пожар в средней части потушен, — сказал в конце концов господин Скоринг. — Ваше величество может проследовать в свои покои. Араон вздрогнул. Сколько времени он провел на площади? Час? Или шесть? Он не мог ответить: чувство времени отказало с момента падения тьмы. Юноша то ли впал в забытье, то ли заснул в седле. От запаха гари кружилась голова, и казалось, что он спит, спит и видит дурной сон, насквозь провонявший дымом. В этой вони была тысяча оттенков: раскаленный мрамор, тлеющая ткань, паленая плоть, чад пылающего масла, чистый дым дерева. Тысяча оттенков была и у огня: от багрово-черных углей до пронзительно-белого пламени, вскипевшего вдруг в средней части дворца. Алое, лиловое, багряное, золотое, медное — все краски пожара, которых не пожалел неведомый художник… Зрелище зачаровывало, гипнотизировало. Следя за мельтешением сияющих огней, принц забыл, где и почему находится.
— Нужно распорядиться… — Араон замолчал, не в силах сообразить, о чем именно распорядиться. О чем-то нужно, непременно нужно… — Распорядиться…
— Начать расследование, — кивнул Скоринг. Широкое его лицо, освещенное пламенем, было добрым и внимательным. — Несомненно, ваше величество. К сожалению, верховный судья, епископ Марк и другие почтенные господа погибли на площади. Нужно назначить им достойных преемников. Но сначала вашему величеству необходимо отдохнуть.
— Как погибли?!
— В поднявшейся панике они не смогли выбраться и погибли в давке. Я выражаю вам мои соболезнования, ваше величество. Принц не поверил ни единому слову; впрочем, ему было все равно. Все, что говорил его регент, он говорил ради тех двадцати пар ушей, что окружали их. Потом настанет время для приватной беседы, и там уже можно будет обсудить все подробности. А обсуждать придется многое — от планов на будущее до того, что именно случилось со дворцом, и как избежать обвинений в отцеубийстве. Разумеется, охрана дворца проходит не по ведомству коменданта столицы, так что на его доброе имя тень брошена не будет. Коменданта дворца придется казнить, если он уцелел. Его и всех заместителей, допустивших подобное преступное небрежение… Кого назначить виновным? Это нужно будет обсудить с господином Скорингом позже. Если наступит рассвет. Если вообще будет смысл что-то обсуждать…
— Так кому отдать приказ?
— Отдайте его мне, ваше величество. После того, как вы отдохнете, я, с вашего позволения, представлю вам список достойных занять эти должности господ.
— Да-да, конечно.
— Дитрих, проводите его величество в покои и установите охрану. Четверо в красно-синих мундирах не отходили от Араона ни на шаг. Высокие плечистые мужчины, такие же крепкие и надежные, как их господин, внушали доверие, и юноша радовался, что по темным коридорам дворца он идет в таком окружении. Дворец, то крыло, где располагались их с братом покои и учебные классы, вдруг показался чужим и незнакомым. Дело было не в темноте: сколько раз он проходил по галереям и коридорам ночью, даже не взяв с собой свечу. Да и темноты-то особой не было — слуги уже зажгли светильники. Скорее уж, причина состояла в том, что впервые Араон шел по дворцу не пленником, на которого была наложена сотня ограничений, который обязан был подчиняться тысяче правил, а хозяином. Вплоть до нынешнего дня он отстранялся от всего — от этих просторных коридоров, темных переходов, бронзовых подсвечников на стенах, светлых стенных панелей, не называл своими даже кабинет и спальню, и все, что там стояло. Теперь Араон шел по собственному дворцу и видел его заново, другими глазами. Теперь дворец нравился ему еще меньше, чем раньше: уцелевшее крыло, построенное при короле Лаэрте, выполнено было в том стиле, который почитался изысканным за счет нарочитой простоты. Неуютно, слишком много окон, из которых просачиваются сквозняки, слишком много открытого пространства, где постоянно зябко и тревожно. Отделка стен казалась бедной, слишком скупой для пристанища королей Собраны: резное светлое дерево, без капли золота или серебра, даже без бронзы. Шандалы на стенах заставляли думать, что здесь не дворец, а собор: свирепые горгульи злобно скалились на проходивших мимо, высовывали длинные языки…
— Разбудите меня через четыре часа, — приказал Араон, глянув на клепсидру и прикинув, что тогда и начнется рассвет; если начнется, конечно. Оказывается, он провел на ногах почти сутки. — К этому времени я хочу видеть господина Скоринга с результатами расследования и тем списком, о котором он говорил. Вы, — юноша указал на Дитриха, пытаясь повторить отцовский жест, плавный и величественный, — сообщите ему о моей воле.
— Все будет исполнено, ваше величество, — поклонился мужчина с медовыми волосами; кажется, он был здесь за старшего.
— Надеюсь на это, — отцовским же тоном, строгим и требовательным, закончил разговор Араон. Дитрих еще раз поклонился и быстро вышел вон. Перепуганных суетливых камердинеров, помогавших ему раздеться, юноша несколько раз нетерпеливо одергивал, когда те медлили, потом и вовсе выгнал вон. Ему не терпелось упасть в постель: он так устал за день! Штаны он мог снять и сам, без посторонней помощи. Упасть на подушки, спрятаться под одеяло от всепроникающего запаха гари, от мелкой угольной взвеси, которой пропитался воздух… Еще Араон очень надеялся, что, когда он проснется, уже кончится вся эта вакханалия с прежде времени погасшим светом небесным, и первым, что он увидит, окажется тонкий алый луч, пробивающийся между занавесей.
Рене Алларэ планировал проникнуть в Шеннору в тот момент, когда из крепости будут вывозить на казнь северного мятежника. Все было подготовлено: в ближайших к площади домах размещены отряды, в толпе, что собралась у ворот поглазеть на преступника, должны были стоять его люди, в количестве, достаточном, чтобы создать переполох и прорваться внутрь. Сам он занял место в мансарде ближайшего особняка. На лестнице дежурил офицер, готовый отдать команду остальным.
Не удалось: графа Къела вывели через узкую калитку в боковой стене и посадили в карету. Через зрительную трубу Рене мог пронаблюдать все это в деталях; одна беда — судьба северянина его совершенно не интересовала. Алларэ нужен был лишь один-единственный узник Шенноры, тот, чья камера находилась на втором подвальном уровне. Поэтажный план крепости, начерченный одним из стражников, Рене выучил наизусть, а найденная в архиве старая карта, на которой все расстояния были промерены в шагах, помогла рассчитать каждый миг штурма. В переплетениях коридоров было легко заблудиться, но сам Рене и те два десятка, что должны были пойти с ним, выучили расстояния от одного поворота до другого так четко, словно всю жизнь прослужили в крепости-тюрьме. Обнаружив, что первоначальный замысел сорвался, Рене не приказал своим людям отходить. Надеяться было не на что, и все же он решил, что подождет до вечерних сумерек. Будут возвращаться стражники, в крепость привезут продовольствие или случится еще что-нибудь… хоть что-нибудь. Мальчишка Кесслер сидел в мансарде рядом с Рене. Молчал, насупившись. Ему зрительную трубу никто не предлагал, но он и сам видел сквозь мутное запыленное окошко, что ворота не открываются. Слава Воину, ничего по этому поводу бруленский сопляк не сказал. Он вообще оказался не слишком разговорчивым: видимо, как в первый день обиделся на весь белый свет, так и ходил, надувшись. Особой пользы от него не было, вреда — тоже; сперва Рене не собирался брать его внутрь, но потом оказалось, что бруленец лучше всех ориентируется в направлениях и неплохо видит в темноте. Кесслер родился с талантом навигатора. Святой Окберт не пожалел для него своих даров.
