завершения операции.
— Я надеюсь отпраздновать победу вместе с вами в Белграде.
— Я слышал, что решено удвоить число наших дивизий в Югославии, так что вам и карты в руки, — ответил Бадер, растягивая губы в улыбке.
Литерс дотронулся до плеча Бадера:
— Я хочу вам сказать, господин генерал, что всегда очень уважал вас и как генерала, и как человека. Я не раз говорил, что нашим офицерам надо у вас учиться честному служению отечеству. — При последних словах он повысил голос, чтобы услышали стоявшие у машины офицеры. Затем уже гораздо тише, почти шепотом, добавил, лицемерно улыбаясь: — Уверяю вас, что я приложил все усилия к тому, чтобы у Кейтеля и Йодля создалось о вас самое благоприятное впечатление.
— Я очень признателен вам за все, господин генерал. Постараюсь когда-нибудь отплатить услугой за услугу.
Рота автоматчиков, которая должна была сопровождать генерала Бадера, уже рассаживалась по грузовикам.
— Счастливого пути! — Литерс пожал Бадеру руку.
«Когда ненавидят враги — это понятно... — подумал Бадер. — Но вот когда свои же все время стараются подставить ножку... Впрочем, неудивительно: борьба за место под солнцем, сильные вытесняют слабых, каждый стремится уничтожить соперника...»
— Как бы там ни было, знайте, что я всегда на вашей стороне! — стараясь придать своему голосу как можно большую убедительность, сказал Литерс.
В слабом свете уличного фонаря он заметил, как по лицу Бадера скользнула печальная улыбка.
— Когда-то я говорил старым генералам, что мы, молодые, будем воевать лучше, чем они, что у нас будет первоклассная техника и огромная армия... Теперь я сам оказался в положении тех старых генералов.
— Вы имеете в виду то, что в моем распоряжении будет на две дивизии больше, чем у вас?
— Да, и это тоже. Вам дали две дивизии, а у меня все время хотели отобрать две для Восточного фронта.
Бадер еще раз пожал Литерсу руку и сел в свой черный «мерседес». Машины тронулись. Автомобиль Бадера сопровождали и двое мотоциклистов из охраны Литерса.
Словно в знак прощального приветствия, над колонной взлетели две ракеты, ярко вспыхнув в ночном небе.
Развалясь на просторном сиденье «мерседеса», Бадер вспомнил во всех подробностях разговор с Литерсом и то, что ему предшествовало, и крепко выругался.
21
Дошли!
Если верно то, что есть люди, которые живут только прошлым, презирая настоящее, то так же верно и то, что в колонне Первой пролетарской, поднимавшейся на Игман, таких людей не было. Все помыслы и стремления идущих определялись идеалами революции, которой они себя посвятили, и были целиком обращены к настоящему, но в еще большей степени — к будущему...
На Игмане все было прежним: тот же холод, те же крутые подъемы. Ветер, казалось, дул со всех сторон сразу, швыряя в лица бойцов мелкий колючий снег.
Бойцы шли с огромным трудом, каждый шаг требовал страшного напряжения сил. Однообразный серый пейзаж на всех действовал угнетающе.
Гаврош брел, рукавом закрывая лицо от ледяного ветра, машинально, почти не сознавая, что делает, передавал по цепочке приказы командира...
Он встрепенулся, чуть не споткнувшись о Хайку. Девушка неподвижно лежала на снегу, ветер трепал конец ее белого шарфа, засыпал снегом.
Гаврош опустился на колени и тихо позвал:
— Хайка!
Она слабо шевельнулась.
— Что с тобой?
— Ничего, мне хорошо, — еле слышно прошептала она.
— А ну-ка вставай, замерзнешь, — пытаясь поднять ее, заговорил Гаврош.
— Оставь меня, я больше не могу.
— Да что с тобой, Хайка?
— Я упала, — ответила она еще тише.
— Вставай, родная, вставай!.. То Шиля со своими трамваями, то Лека начинает сходить с ума, а теперь и ты не хочешь идти... Поднимайся, надо идти.
— Обмотай ей лицо шарфом, — посоветовал кто-то из бойцов, — а то щеки обморозит.
— Я же сказала: когда почувствую, что становлюсь вам обузой, брошусь вниз со скалы! — Хайка всхлипнула.
— Не смей так говорить, до вершины уже рукой подать.
Гаврош помог девушке подняться, перебросил ее руку через свое плечо, и они потихоньку побрели вперед.
— Я упала, и у меня даже не хватило сил, чтобы вытащить руки из карманов, не говоря уж о том, чтобы крикнуть и позвать на помощь.
— Мне недавно привиделся отец на белом коне, я бросился за ним и так здорово ударился о ствол дерева, что упал и долго потом не мог подняться.
— Я споткнулась о камень и упала. Наверное, потеряла сознание... Не помню, что было потом. В груди теперь какая-то тяжесть...
— Потерпи еще немного...
— Никаких сил больше нет.
— Держись, вершина уже близко, а там, глядишь, и солнце выглянет, скоро отдохнем...
Хайка сняла руку с его плеча и пошла сама.
— Лучше бы мне было остаться на снегу... — прошептала она.
— Потерпи немного, совсем чуть-чуть.
Неожиданно перед ними как из-под земли вырос приземистый домик, полузанесенный снегом. Около двери стоял командир бригады. Он отправлял внутрь погреться и отдохнуть тех, кто уже не мог идти дальше.
Хайка отказалась войти в дом:
— Есть люди, которые устали больше, чем я. Пусть они и обогреются.
— Вот здесь старый Мозер разводил чернобурых лисиц, — послышался чей-то голос — Значит, мы почти пришли.
Хайка вздохнула с облегчением. «Теперь будет легче», — подумалось ей. Она остановилась и подождала Гавроша. Только сейчас она заметила, какие воспаленные у него глаза. Ей показалось, что он тоже едва держится на ногах. Гаврош стал горячо говорить ей, как под утро увидел в просвете между облаками небо, усыпанное звездами, Большую Медведицу и рядом с ней какую-то новую звезду. Хайка решила, что он бредит.
— Гаврош, Гаврош, очнись! — потрясла она его за плечо.
Словно действительно очнувшись от сна, он замолчал и удивленно взглянул на нее.
Игман, казалось, оцепенел в предутренней тишине. Резкий контраст белого снега и черных скал и камней в эти часы стирался, смазывался, все приобретало однообразную серую окраску. Временами казалось, что луна, солнце и звезды перестали существовать, что мертвая серость разлилась по всему миру. Ветви деревьев сделались пушистыми от инея, у бойцов заиндевели усы, бороды, брови, выбившиеся из-под
