внимательно осмотрел строй, скомандовал: «Смирно!» — и, поднеся к виску в знак приветствия сжатый кулак, доложил:
— Товарищ Верховный главнокомандующий, Первая пролетарская народно-освободительная ударная бригада построена!
Тито, в длинном темном плаще и сапогах, отдал комиссару честь и повернулся к строю:
— Товарищи бойцы и командиры, пролетарии, смерть фашизму!
— Свобода народу! — громко и слаженно ответил строй.
— Товарищи бойцы и командиры, — обратился к строю комиссар бригады Фича, — решением Центрального Комитета и Верховного штаба сегодня здесь сформирована наша первая регулярная часть — Первая пролетарская народно-освободительная ударная бригада, бойцами которой вы с этого момента являетесь! Я зачитаю вам приказ Верховного главнокомандующего.
Замерев, люди слушали комиссара бригады. Притихли даже дети, стоявшие на тротуаре, чувствуя серьезность момента. На площади собралось уже довольно много жителей городка, и все с нескрываемым интересом следили за происходящим.
В эти минуты Гавро Гаврич даже забыл об отце и брате, о Хайке и о холоде... Он гордился этим клочком земли, на котором сейчас стояла их бригада, гордился словом «пролетарцы», своими товарищами и тем, что им предстояло совершить. Слова комиссара разносились в тишине над площадью, а вдали, за городом, словно в ответ на них, раздавались взрывы снарядов и пулеметные очереди. Легкий ветер принес мелкие хрупкие снежинки. Они медленно опускались на землю и сразу таяли.
Все это время Гаврош не сводил с Тито глаз. Верховный главнокомандующий был среднего роста, бледный, с живым ясным взглядом и военной выправкой. Каштановые волосы его были аккуратно подстрижены и зачесаны назад. Весь день Гаврош слушал рассказы о Верховном главнокомандующем, и сейчас у него сложилось мнение о нем как об энергичном партийном деятеле, который кроме военного и политического таланта обладает также способностью заставить собеседника размышлять самостоятельно, избегая готовых формулировок.
Потом Гаврош перевел взгляд на человека, стоящего во главе 1-го батальона, и узнал в нем Перо Четковича, капитана бывшей югославской армии, лучшего друга своего отца. Гаврош много слышал об этом человеке. О нем говорили как о хорошем товарище и истинном патриоте. В партизанском отряде он быстро снискал славу бесстрашного бойца и одаренного командира, недаром именно ему выпала честь командовать 1-м батальоном Первой пролетарской партизанской бригады. Он был родом из черногорского города Цеклина, жители которого прославили себя, участвуя в войнах с турками. Он любил говорить: «Ночь — покровительница смелых и могила для трусливых». В любых условиях он обучал своих бойцов военному искусству. «Мы должны учиться, и учиться каждый день, каждый час, каждую минуту. Мы должны быть искуснее, опытнее, смелее врага», — часто повторял он. Однажды, еще до формирования бригады, Четкович познакомился с Данило Лекичем — Испанцем и был восхищен его рассказами о боях в горах и о том, как Лекич в свое время оказался в Испании.
Атлетически сложенный, Четкович двигался с необычайной легкостью. У него были черные прямые волосы и густые рыжеватые усы, и выглядел он старше, чем был на самом деле...
— Товарищи пролетарцы! — снова услышал Гаврош голос Тито. — Сегодняшний день, как сказал комиссар товарищ Фича, явится знаменательной датой в истории нашей народно-освободительной армии...
Показав на знамя, которое держал боец, стоявший недалеко от Гавроша, Тито сказал:
— Несите с честью наше знамя!
Послышалась команда: «Вольно», и вскоре на площади зазвучали песни, закружились хороводы.
Гаврош поцеловался с Четковичем, торопливо сообщил ему, что еще ничего не знает об отце и брате, и пошел вместе с Шилей обходить остальные роты и группы бойцов, И каждого он опрашивал, не слыхал ли кто о его близких. После долгих безуспешных расспросов он встретил знакомых партизан, которые и сообщили ему, что отец его действительно ушел из Земуна, но что с ним стало потом, они не знали. О Горчине они рассказали, что он вступил в белградский батальон, который в ближайшие дни должен влиться в Первую пролетарскую бригаду.
— Кажется, я своими расспросами уже взбудоражил всех, — заметил Гаврош.
— Да, я тоже думаю, что пора их прекратить, — согласился Шиля.
— Не прекратить, — устало вздохнул Гаврош, — а хотя бы не терзать каждого встречного. В конце концов, если бы мои действительно были в Рудо, то они сами скорее нашли бы меня, чем я их.
— Мы и так уже достаточно узнали. Я временно прекратил бы расспросы, хотя бы до встречи с белградским батальоном или другим каким-нибудь недавно сформированным подразделением, — твердо произнес Шиля.
— Эх, Шиля, это ведь я только так говорю, а мои расспросы прекратятся лишь тогда, когда я точно узнаю, что с ними.
— Что касается меня, то, если хочешь, можем пойти по второму разу, — усмехнулся Шиля.
Гаврош остановился, обхватил Шилю за плечи и, глядя ему .прямо в глаза, сказал:
— Успеха, товарищ Шиля, добиваются те, кто настойчив и не отступает после первой неудачи. Имей в виду, что два батальона бригады еще не пришли в Рудо!
Когда они возвращались в здание, где была размещена их рота, на улицах один за другим стали загораться фонари.
4
Совещание немецких генералов на горе Авала
История знает немало имен прославленных генералов. Они, участвуя в битвах и сражениях, во многом предопределяли их исход. Но были и такие, которые еще смолоду «прославились» не выигранными сражениями, а величайшими преступлениями...
На другой день после ухода из Рудо Первой пролетарской бригады к отелю «Авала», что на горе Авала в предместье Белграда, куда недавно переместилось командование Белградского гарнизона вермахта, с раннего утра по засыпанному снегом тракту один за другим стали подъезжать автомобили в сопровождении мотоциклетного эскорта. Надменного вида генералы в длинных шинелях или черных кожаных пальто, выходя из черных «мерседесов», тут же, как роботы, вскидывали в нацистском приветствии руку.
После аперитива, легкой закуски и взаимных комплиментов все собрались вокруг длинного прямоугольного стола, во главе которого сидел генерал Пауль Бадер — четвертый и, наверное, самый жестокий гитлеровский наместник в оккупированной Сербии. Что-то раздражало его в этой порабощенной ими стране: то ли генералы были подобраны не лучшим образом, то ли сербы и другие югославские народы оказались слишком непокорными, не признающими законов оккупации. Самоуверенный, опьяненный славой нацистский фанатик Бадер не только к югославам, но и ко всем остальным народам мира, кроме немцев, относился с высокомерным презрением. У него было мясистое вытянутое лицо и хмурый, неприязненный взгляд, как будто все, кто его окружал, были в чем-то перед ним виноваты. Говорил он резким безапелляционным тоном, характерным для большинства эсэсовцев, выбрасывая из себя короткие фразы. Иногда его тон вдруг смягчался, но уже в следующее мгновение Бадер снова впадал в ярость и переходил на крик. Этот истеричный генерал во многом подражал своему фюреру, полностью усвоив его жестикуляцию и ораторские приемы.
Берлинское начальство да и сам фельдмаршал Лист, чье здоровье после возвращения из Земуна и переезда из Афин в Салоники сильно ухудшилось, возлагали на Бадера, сменившего генерала Франца Бёме, немалые надежды на усмирение «непокорной Сербии», о которой никогда заранее нельзя было сказать, что она готовит и где нанесет следующий удар.
К моменту передачи поста после множества своих письменных докладов генерал Бёме, зная, что его перевод в Зальцбург — дело уже решенное, самоуверенно объявил, что Сербия покорена, что
