Думаю, ее удерживает здесь только боязнь оставить меня одного. Разумеется, в конце концов и это сопротивление будет подавлено. По-моему, то, что мне предстоит, еще только начинается.
(13)
— Извините…
Он поднимает взгляд на молодую женщину, стоящую около стола. Они кивают друг другу.
— Извините, я хотела спросить… у вас занято?
— Э-э… — Он смотрит на стул напротив и на потертый грязный портфель на нем, потом обводит взглядом комнату и чувствует, как краска заливает щеки. — А что… все остальные места заняты?
Молодая женщина осматривается и медленно наклоняет голову. Ее губы трогает легкая улыбка:
— Кажется, да. Здесь всегда тесно перед экзаменами.
Он перегибается через стол, берет со стула портфель и ставит его на пол у себя в ногах.
— Я не знал.
— А, так вы новенький?
— Если учесть, что я здесь уже больше семи месяцев, не думаю, что меня можно назвать «новеньким».
Он опять полностью сосредоточивается на книге, лежащей перед ним на столе, и не видит, какую она состроила гримаску.
— Извините, — говорит она. — Я вовсе не хотела вас обидеть. Я хотела сказать, первокурсник.
Не поднимая головы, он бросает:
— Я не обиделся.
— А чем вы занимаетесь?
Он со вздохом поднимает голову. Она, теперь он понимает это, красивая. Такое бледное лицо, нежная розовость щек и губ, и копна светлых волос, коротко подстриженных по моде, — напоминает птичье гнездо. На лице у нее написана искренняя заинтересованность. Он вовсе не желает выглядеть педантом, когда спрашивает:
— В данный момент, — он указывает на книгу, — или вообще здесь, в Королевском колледже? — но по ее ответному взгляду понимает, что именно так и выглядит.
— И то и другое, — говорит она, откидываясь на спинку стула. В уголках ее губ прячется улыбка.
Он не может удержаться, чтобы не улыбнуться в ответ:
— «Семантика: наука о смысле», — говорит он, предъявляя в доказательство книгу. — Автор Мишель Бреаль, 1900 год, перевод миссис Генри Каст. А вообще-то я занимаюсь английской и средневековой историей.
Кивнув и продолжая улыбаться, она благодарит его, и он тут же снова возвращается к своей книге.
— Наверно, это очень увлекательно. Вам нравится заниматься языком?
На какую-то секунду у него в голове все плывет.
«…впервые слово cunt появляется в названии лондонской улицы Гроупкантлейн где-то в 1230 году…»
— Да, — говорит он.
Поняв, что он не собирается больше ничего добавить, она говорит:
— А вы не хотите узнать, чем занимаюсь я?
Он усмехается:
— В данный момент… или вообще здесь, в Королевском колледже?
Ее смех похож на звук от вращения маленькой шпульки для ниток, которую Няня сделала для детской еще тогда, в Кенсингтоне. Он тоже смеется и протягивает руку через стол:
— Томас… Том… Беллингс, — говорит он.
— Хелен, — представляется она, пожимая его руку. Прикосновение ее прохладной руки волнует. — Хелен де Бёвуар Шабон.
Он повторяет ее имя, только имя, без фамилии, перекатывая его во рту, как облатку, которую когда- то положил ему на язык викарий церкви Св. Мартина: «Хел…»
(14)
«…лен».
Она не отвечает.
Он встает на колени около ее кровати, стараясь изо всех сил не опираться на край слишком сильно, и снова шепчет, вдыхает мускусный запах болезни… в сладковатый запах пыли на пианино и остановившихся часов:
— Хелен, — снова повторяет он. Он говорит не громче, чем нож режет масло, это скорее намек на звук, чем сам звук, потом протягивает руку к ее лицу. Пальцы у него скрючены, как будто не желают, отказываются касаться ее головы.
Все же дотронувшись до нее, приподняв седую прядь с ее лба, он замечает, что пальцы дрожат.
— Хелен… Пожалуйста, не уходи. Не оставляй меня. Еще не время.
Пальцы опускаются вниз по ее руке, ищут пульс.
(14)
— О! Бьюсь об заклад… это же молодой Беллингс! — восклицает Мередит.
Он тормозит. Он хотел сократить путь до спального корпуса, пробежать задворками, мимо библиотеки, но теперь жалеет, что не пошел через главное здание.
Мередит стоит с Бёргессом-младшим и с Оксли, человеком-горой, самым здоровенным из всех старших в «Лесной роще» в Лето Господне 1944. Они смакуют сигареты «Капстан» — занятие — запрещенное за пределами комнат старших и гостиной.
— Куда направляешься, мальчуган? — спрашивает Бёрджесс-младший.
— К себе в комнату.
— К себе в комнату… что?
— К себе в комнату, сэр.
— Оставь его, Боб, — говорит Оксли. Он единственный из троих не курит. — Давай, беги, парень.
— Никуда он не побежит, — заявляет Мередит, давя окурок носком ботинка. — Тебе ведь вообще не положено быть здесь, а?
Беллингс пожимает плечами. В глазах у него загорается огонек, холодный огонек, который питается постоянным чувством дискомфорта, гнездящимся где-то в спине, нет, ниже спины.
— А я часто делаю то, что не положено, — говорит он и добавляет, взглянув на расплющенную сигарету «Капстан», — как, впрочем, и все мы.
Оксли удивленно приподнимает брови.
Рот Бёрджесса-младшего непроизвольно открывается, он бросает косые взгляды сначала на Мередита, потом — на Оксли, затем — снова на Беллингса.
— Ты ведь наглый извращенец, не так ли, паренек? — говорит Мередит, приподняв сзади мантию и сделав шаг к Беллингсу.
— Наглый — возможно, — отвечает мальчик, — хотя, думаю, у меня есть на то причины.
Он чувствует, что сердце бьется где-то в виске… Странное ощущение, но не лишенное даже некоторой приятности.
— Но что до извращенца, то, что называется «bugger», то это слово можно применить ко мне только в том значении, в каком его использовали в тысяча семисотых годах, в смысле «дружок» или «пользователь», хотя пользователь — это скорее вы, не так ли, Мередит? — но никак не в смысле «еретик», как это было принято в тысяча триста сороковых, не «содомит» — как в тысяча пятьсот пятидесятых, и, уж
