Он рывком поднялся, шагнул к жене, та даже не шелохнулась, вся как изваяние, с поднятым к потолку искаженным лицом.
— Говори! Стерва…
Губы ее дрогнули в усмешке.
— Говори!!
— Отстань, дурак…
Андрей успел схватить железное, рванувшееся тело Митрича, до ломоты в кистях сжимал его, пока оно не обмякло, забившись в судорогах, и отпустил, уронив на стул. Марина рухнула головой в ладони и зашлась навзрыд.
Некоторое время в горнице стояла тишина, нарушаемая будто сейчас лишь ожившим тиканьем часов, да слышались глухие подвывы хозяйки, перемежавшиеся жарким надсадным шепотом.
— Так, — совсем спокойно сказал Митрич. — Вот оно что… Значит, они… Спанталычили бедняжку сынка. Ну не-ет, честного человека не собьешь, видно, рыло в пуху, — он говорил, как в бреду, и все качал седой встрепанной головой. — Узнаем, все узнаем, не может быть!
Пора было уходить…
— Не пойму, почему их ни дым, ни гранаты не взяли? — сказал Андрей, уже подойдя к двери.
Старик не ответил, глядя на жену.
— Тебя спрашивает человек.
Но та лишь захлебнулась в прорвавшемся вновь рыдании. Митрич поднялся, пересилив себя, подошел к ней, тронул за руку.
— Слухай меня, — проговорил он устало, — слухай, Марина. Не сложилось у нас с тобой, может, и моя вина: любил, не мог отступиться. Да нелюбимому, видно, бог судья. Но сыну твоему перед людьми отвечать. Его ты любишь, его и спаси. Выйдет добровольно, может, живой останется. Ступай, растолкуй ему, упроси. Вот и лейтенант тебе скажет.
Казалось, она не слышит его, безжизненно глядя в шевелящийся, заросший бородой рот.
— Ступай, — повторил он, — ступай, мать… Я тебя подожду здесь, мне выходить нельзя. Я арестованный.
Только сейчас до нее дошло. Поднялась медленно, на миг застыв перед ним, точно слепая, положила ему руки на плечи; он спокойно снял их и подтолкнул жену к выходу…
— Пальто надень.
Не оглянувшись, лишь поплотней стянув наброшенную шальку, сгорбленно ткнулась в дверь.
Бабенко, приподняв над сугробом голову, трижды громко повторил:
— Степан, слухай внимательно. К тебе спустится мать, понял? Спускается мать! Одна. Мы останемся на местах, стрелять не будем. Пропусти мать!
В ответ ни звука. Выждав минуту, Андрей притронулся к зябко вздернутому плечу хозяйки, в темноте он не видел ее лица.
— Можно идти.
Темная ее фигура медленно двинулась к схорону, казалось, она плывет над заснеженной землей на горестных своих материнских крыльях, слепая в своей любви и ненависти, — ни хруста, ни шороха от легких ее шагов. Потом она присела на краю ямы, нащупывая ногами лесенку. Видимо, не найдя опоры, стала сползать вглубь.
— Степа, це я, одна… — донесся ее голос. И утонул в короткой яростной очереди.
Огненная плеть хлестнула по стене хаты. Марина тонко вскрикнула и стала валиться на бок в яму. Андрей, бросившись к бурту, в последний миг успел подхватить ее под руки, и они с Бабенко оттащили ее в сторону. Женщина стонала. Юра уже копошился в своей сумке, отыскивая бинт, потом он помог ей дойти до дверей, и оба скрылись в хате.
Какое-то время все оставшиеся молчали, зорко наблюдая за буртом, изредка выплевывающим брызги огня.
— Мать стрелял! — растерянно прошептал Мурзаев, словно только теперь осознав случившееся. В блестящих глазах его застыл ужас.
— Яблоко от яблони… — буркнул Политкин. — Поквитались.
— Мать стрелял…
— Может, он не разобрал, что это она, — предположил Политкин, участливо глядя на Мурзаева. — Вот же зверюга, хуже волка, тот закапканенную лапу сгрызает…
— Нехай бы себя и сгрызли, — сказал Бабенко, — легче бы людям дышалось…
Вдали, осиянный закатной луной, серебряно полыхал лес, и все вокруг — исполосованные тенями искрящиеся буераки, сквозные, припущенные фиолетовым снегом березнячки, золотая петля реки с глазастыми мазанками по берегу, будто подсвеченные волшебным фонарем, — казалось ожившей сказкой. И странно до жути было сознавать, что в этой сказке таятся человечья ненависть и беда, свистят пули, рвутся сердца…
— Лежит, плачет, — послышался голос сержанта. — Разрывная — в ногу, завязал ее в лубок… Хоть бы этот милиционер скорей появился, отвезти ее надо, а сани у него остались.
Юра говорил с частыми придыханиями, будто хмельной, заплетая слова…
Андрей коснулся ладонью его лба.
— Вместе с тобой и отправим. Жар у тебя!
— Немного как будто…
— Зачем возвращался, шут гороховый?
— Он у нас герой, — усмехнулся Полнткин. — Раненый на поле брани.
— Ну-ка, Бабенко, — сказал Андрей, переждав очередную вспышку огня из схорона. — Подкинь им связку гранат, пусть немного успокоятся.
Довбня прибыл не один, с ним было двое в голубых ворсистых шапках и такого же цвета погонах на дубленых полушубках, третий — офицер. Медвежистую поступь Довбни, в тени которого пребывали остальные, Андрей различил издалека и тотчас пошел навстречу. Сзади озорно пропищал Политкин:
— Гля, братцы… Салют стражам нашего внутреннего спокойствия!
— Заткнись, — прозвучало из-за спины милиционера.
— Тем же концом с другой стороны.
В ответ засмеялись. Тот, кто смеялся, щуплый, с тремя звездочками на погонах, отвечая на приветствие, сжал ладонь Андрея маленькой крепкой клешней, и пока лейтенант объяснял Довбне обстановку, слушал, слегка отвернув лицо, точно был глуховат.
— Монах, — заключил старший лейтенант, — начальник прав, больше никто. Месяц назад перешел границу и как в воду канул.
Довбня крякнул досадливо.
— Как я его упустил, ведь было ж на уме. И примета известная — сломанный нос. Не прощу себе…
Старший лейтенант отошел к своим и о чем-то быстро заговорил, только сейчас заметил Андрей сложенные у ног солдат зачехленные лопаты, лом и железный ящичек на защелках.
— Взрывать, что ли, старший лейтенант?
— Не хотелось бы. Но если Монах, иного выхода нет, живым не выйдет.
— Кто он такой все-таки?
Довбня чуть покосился в сторону возившихся с инструментом солдат, сказал негромко:
— Был тут в войну бандеровский резидент, стравливал нас с поляками, всех скопом продавал немцам, а немцев — союзникам. Если это он, тогда все ясно и со Степой. Вот оно как, елки-веники.
— Секрет?
— Какой там секрет… Тут корешки глубоко тянутся. Разгром отряда связан с предательством. Кто выдал — не знали, а кличка была известна — Волчонок. За ним потом сами немцы охотились… После нашего с тобой разговора запрос я все-таки сделал, ну и обнаружилась ниточка…
— Немцы почему охотились?
