— Говорю же, двойная игра, раз он связан был с Монахом, а тот с американцами…
Кажется, все становилось на свои места… Луна по-прежнему заливала опаловым светом скованную снегами землю, но теперь она уже не казалась сказочной, от нее веяло смертным холодом. Стефа в больнице, этот Волчонок здесь, прощается с жизнью, знала она о нем хоть самую малость, догадывалась? Да нет, откуда же? Разве он рискнул бы открыться? И все же замутился в душе осадок, в нем таилась боль и отчужденность. Он не сразу расслышал, о чем его спрашивал Довбня, спохватившись, объяснил.
— Да, жгли сено. Как они там не задохнулись?
— Сеном их не возьмешь.
— Схорон с боковым лазом. Наверняка… — послышался за спиной голос старшего лейтенанта, державшего под мышкой белый сверток. Солдаты с лопатами стояли поодаль наготове. — Митрич мог и не знать об этом. — И то, что он назвал председателя, хотя и вскользь, но привычно — по отчеству, невольно облегчило душу — жаль было старика. — Где-то есть выход, пошукаем.
Искать пришлось недолго: средь заснеженных кустов, в чуть приметно обтаявшей лунке, темнел околыш жестяной трубы. Уже светало, но ее можно было обнаружить, лишь внимательно приглядевшись. Теперь он понял, что значит боковой лаз. Помещение с отводной комнатой, вот почему их нельзя было взять ни огнем, ни гранатой. Лаз перекрыт, сдвинь засов и пали в отдушину.
— Монах! Говорит Сахно. Узнаешь голос? — закричал в трубу старший лейтенант. — Сдавайся добровольно, гарантирую справедливый суд. — Он помолчал, ожидая ответа. Достав из-за пазухи блокнот, что-то черканул в нем и, привязав вырванный листок к мерзлому комку земли, бросил в трубу. — Лови бумагу, на размышление четверть часа, после чего буду взрывать.
Эту четверть часа, похожую на вечность, они провели за углом хаты. Старший лейтенант Сахно молчал, сосредоточенно дымя самокруткой.
— Притих Монашек, — подначивал Довбня.
— Гад, — отозвался Сахно. — Редкой силы гад. Сотни жизней на его совести, — старший лейтенант круто выругался. — Дважды из рук уходил, когда мы его партизанским судом приговорили, помнишь? И метки мне оставил — ухо контузил да два пальца отшиб. — Он говорил тихо, словно про себя… — Сорок хат пожег в отместку, с детьми, с женщинами только потому, что хлебом-солью встретили в тридцать девятом Красную Армию. А чего он хотел, чего добивался от людей, которых ни в грош не ставил? Садист, самостийник… Ну а его…
Сахно закашлялся, подавившись дымом.
— …как бешеного пса! Еще нянчись с ним, суды законные — со зверьми…
И уже спокойней добавил:
— А все-таки зачем он здесь, а, Данилыч? — спросил он Довбню. — Если Степка — Волчонок, стакнулись они в последний раз в сентябре, когда казну свою увозили.
— Казна, так их перетак, кровь людская. А все ж таки обхитрил он тогда тебя, — сказал Довбня. — Засаду прорывал налегке, казна, видать, другим путем пошла.
— То-то и оно, в толк не возьму, каким именно… Да, а Степу, выходит, легально переправить смикитили. На постоянное жительство. Мало тут насвинячили, теперь у соседей им резиденты понадобились. Это уж по указке новых хозяев.
— Что значит — легально? — переспросил Андрей, обернувшись к Довбне. — Разве он не провожать ее поехал?
— Как же. По документам брата. Шляпа я с ушами! — Он мотнул головой. — А все ж таки, зачем тут Монах застрял?
— Узнаем, — сказал старший лейтенант. — Все узнаем. Дай время.
— Пыльная у вас работенка, — заметил Андрей с невольным уважением.
Старший лейтенант не ответил, сплюнув окурок, прикончил его каблуком.
— Пора!
Медленно наступал рассвет Андрею, стоявшему в оцеплении вместе с солдатами, странно было смотреть на мирные дымки над хатами, где люди в привычной суете встречали новый день.
И эти будничные дымки, утонувший вдали, в морозном тумане поселок, где ждала, должно быть, надеялась на свое счастье вчера еще неведомая ему девчонка, белый снег, черные фигуры солдат и сам он — свидетель конца чужой, давно развернувшейся драмы — все вдруг показалось дурной, нелепой придумкой, точно он взглянул со стороны на мир, на себя, прошедшего сквозь сто смертей, все еще живого, невредимого… Что несет ему этот день, заснявший на кончиках сосен? Не все ли равно… Подавленность, почти не ощущаемая, размытая чужой бедой, схватила его изнутри, встряхнула: что-то там, в глубине души внезапно обрушилось, он никак не мог понять, что с ним творится, и, лишь до боли стиснув челюсти, тупо смотрел на старшего лейтенанта, на его искалеченную руку, сжимавшую луковицу часов.
— Монах! — крикнул Сахно. — Добром прошу — выходи.
И снова полоснуло огнем из схорона.
Солдат с ручником, не дрогнув, резанул в яму из пулемета и отскочил в сторону.
— Лейтенант, — окликнул Сахно, — кого-нибудь в подмогу, пусть возьмут пулемет.
Надо было подстраховать двоих, с лопатами. Бабенко и Мурзаев вывернулись было из-за бугра, но он скомандовал им — назад! Юры почему-то не различил среди них и тотчас забыл о нем, шагнув к яме. Все произошло как бы помимо его воли, будто некая сила, испытывая судьбу, подхватила его, воткнув в снег у черневшего лаза. В конце концов, кому-то надо было, а он стоял ближе всех, только и всего.
— Начинай, — сказал Сахно.
Двое в голубых шапках, один ломом, другой лопатой, дружно ударили с боков по мерзлой крыше бурта. Андрей до немоты в пальцах нажал на крючок, вгоняя одну очередь за другой в огрызавшуюся ответным огнем горловину. Тело напряглось, стало чужим, жарким, потеряло вес. И эти мгновения, длившиеся бесконечно, пока солдаты долбили железный грунт, он все врезал свинец в жерло схорона, сам открытый пулям врага. Слепая дуэль отдавалась во всем его существе, ожидавшем легкого конца, потом исчезли все ощущения, кроме стальной дрожи в ладонях.
— Готово!
Не сговариваясь, все отскочили в сторону, и он шагнул не спеша вслед за ними, не сумев разглядеть в пройме рухнувшей крыши ничего, кроме темной глубины, дохнувшей картофельной сыростью. И еще подумал, что лезть туда будет страшно.
Сахно что-то сказал одному из солдат, в тот, метнувшись за дом, вернулся с толовым ящиком — в крышку был ввинчен запал со шнуром.
С разомлевшим от домашнего тепла и бессонницы лицом появился Довбня.
— Монах! — голос старшего лейтенанта стеклянно рассыпался в стылой синеве утра. — Последний раз предлагаю — выходи!
Все, кто лежал за бугром, скрывался за хатой, невольно приблизились к яме. Выбор Сахно мог пасть на любого, сейчас он был здесь полновластным хозяином. Он ждал.
От оврага задул резкий, сжигающий щеки ветер. Секунда, другая, и в этой тугой, звенящей от ветра тишине, где-то под землей глухо, с короткими промежутками прозвучали выстрелы.
Один… второй… третий…
— Значит, трое их было, — вздохнул Сахно и опустил наземь уже ненужный ящик.
Андрей понял, в чем дело, догадка мелькнула смутно, кольнув отупевшее от холода и переживаний сознание: «Салют смертников».
— Собаки… — выдохнул Сахно. — Ох же собаки. Сволочи.
Некоторое время все молчали.
— Кто полезет? — спросил Довбня, беря на себя инициативу, и быстро оглядел столпившихся возле ямы. Теперь он вступил в свои права. — Надо их оттуда выволочь.
— Можно? — На спекшемся от мороза личике Бабенко двумя угольками горели глаза. Никто из глядевших в провал бурта, должно быть, не был до конца уверен, что все кончено и бандиты не приготовили под занавес подарочек, от них можно было ждать всего.
— Ну как? — обернулся Довбня к Андрею.
