— Старшина, — умоляюще произнес Бабенко. — Я ж самый маленький, порхну, как горобец, в дырку…
— Кто первый обнаружил их? — спросил Довбня.
— Того уж нет, — сказал Бабенко. — Николай, дружок мой.
— Давай, — кивнул Андрей.
Солдаты с автоматами снова изготовились у провала, Андрей понял, что его опасения не напрасны, в случае беды — вряд ли Бабенко что-либо поможет.
Довбня между тем обвязал Бабенко веревкой, спросил:
— Удержит?
Тот, затягивая под грудью узел, пошутил:
— По крайней мере, не утону, — и улыбнулся криво.
Он сел на край провала, спустив ноги, мгновенье помешкал.
— С минами дело имел? — спросил Сахно.
— Приходилось.
— Уткнешься в лаз, будь осторожен.
— Ага.
— Толкни прикладом заслонку — сам в сторону.
— Ага.
— С богом.
— Ну, хлопцы, не поминай лихом, — засмеялся Бабенко, — сейчас реабилитируюсь… — И исчез в черной глубине.
— Чуть что — дергай конец, — крикнул вдогонку Довбня.
Прошла минута, другая… С шорохом уползала веревка.
Гуще пошел снег, и отступил морозец. Напряжение росло, веревка все еще шевелилась на снегу, точно ослепшая змея, — влево, вправо. Откуда-то на бугорок слетел воробей, чирикнул и как шальной метнулся под стреху.
Потом донесся приглушенный глубью, прерывающийся от волнения голос Бабенко:
— Порядок!
— Давай!
— Тащите!
Какая-то громоздкая штука вынырнула на снег тупым, окованным, словно угол гроба, углом, наконец появилась целиком. Потом стало ясно, что это сундук, стянутый медными обручами, к нему наспех солдатским ремнем был приторочен брезентовый куль, от рывка он развернулся, и на снег высыпалась кипа бумаг, клочки каких-то отпечатанных инструкций с иностранными грифами, искореженная пишущая машинка, куча порванных тридцаток, искромсанные сапоги и куски ремней — видно, бандиты в слепой ярости уничтожали все подряд — только бы не осталось людям. Сахно приказал всем залечь в укрытия, сам, присев над огромным, как бочка, сундуком, внимательно, не касаясь руками, оглядел его, потом приказал кому-то из солдат:
— Лом и кусачки!
Снова оставшись один, почти незаметно сдвинул в сторону уголок над замочной скважиной, что-то пощупал мизинцем, потянул. Легко щелкнули кусачки. Только после этого подсунул под крышку лом.
И все увидели в его руках отливающий чернью цилиндр с рогулькой… Мина?! Он осторожно отнес ее подальше, в сугроб, вернулся и, переведя дыхание, снял с поверхности сундука войлочную прокладку — сухое лицо его вытянулось…
— Вот она, казна бандитская, братцы, — произнес он.
— За кордон готовились, не иначе, — сказал Довбня. — Видно, поистратились там господа гитлерчуки… А прятали надежно…
Солдаты сгрудились у тесно сложенных в отсеках вещмешков. Сахно развязал один, другой… В сером рассветном сумраке тускло отливало желтизной монетное золото, игольчато сияло разноцветье камней — грудой, в ожерельях, вперемежку с какими-то развороченными, тускло блестевшими штуками. Сахно поддел палочкой одну из них, и Андрея слегка замутило — это была золотая челюсть.
— Цена человеческих жизней… — Сахно прикрыл сундук. Отвязав бечеву, швырнул конец в яму.
— Выволакивай их, Бабенко!
Трое лежали под брезентом, раскинув босые ноги. Андрей старался не смотреть в их сторону. От усталости и нервного напряжения, пережитого за ночь, в глазах стоял туман, и ближний лес, тронутый дымкой рассвета, казалось, плыл под низким взволнованным небом.
— Мину в овраг, взорвать. И домой, — послышался за спиной голос Сахно. — Тебе, Данилыч, пришлю свежий наряд, надо прочесать лес и хутора, где-то их дожидался транспорт. Наверняка… А сейчас надо опять сани доставать…
Андрей обернулся. Сахно протянул ему свою руку, сказал, вздохнув почему-то:
— О ваших действиях немедленно доложу по инстанции. Спасибо за помощь, — и подмигнул Бабенко, — будь здоров, горобец…
— Не забудь, лейтенант, в семь на выборы, — обронил Довбня. — Отложили на час.
Кто-то тронул Андрея за рукав, он все так же отрешенно взглянул через плечо.
— Помкомвзвода наш плох, — доложил Политкин.
Юра сидел за хатой, прислонясь к стене и закрыв глаза.
— Честно — ты был в больнице? — спросил, подойдя, Андрей.
Сержант разлепил синие губы.
— Ну… немного побыл.
— И удрал? Ясно.
Он попросил Довбню взять с собой помкомвзвода, как только подадут сани, и, кивнув своим, тронулся по тропке к поселку. Шел не спеша, ощущая в ногах странную тяжесть, и, как всегда, когда просыпалась старая контузия, позванивало в ушах…
Солдаты отправились к клубу, а он заглянул в белеющее на отшибе здание больнички. Дежурный врач был где-то в палатах: в дверях выросла толстая нянька, наотрез отказавшись впускать в такую рань.
— Да к кому вам? — допытывалась она, с некоторой подозрительностью вглядываясь в него, и Андрей подумал, что выглядит, наверное, не лучшим образом и надо бы зайти домой, умыться и хотя бы сменить примерзшие к ногам портянки.
Он не ответил няньке, лишь попросил:
— Ночью у вас никто… ничего не случилось?
— Идить, — отшатнулась нянька, — идить отсюдова!
Дома в исхолодавшей за ночь комнате он стал переобуваться, стянул сапог и, откинувшись навзничь, точно провалился в яму.
Очнулся он, кажется, тотчас от грохнувшего невдалеке взрыва и долго ничего не мог понять… Откуда-то с улицы доносились людской гомон, бабьи вскрики. Он подскочил к заледеневшему с краев, в мятущихся желтых бликах окну. И замер. Наискось, из осевших развалин клуба рвались языки пламени, черные рукава дыма сносило к полям. Изредка из огненного чадища, рассыпая искры, беззвучно выстреливали головешки. Толпа людей скучилась в стороне.
Когда он подбежал к пожарищу, то увидел своих солдат, Довбню и предзавкома, о чем-то сердито споривших.
— Где пожарники? — крикнул он издалека.
Довбня только махнул рукой.
— Гаденыши. Видно, со вчерашнего дня механизм заложили.
