людей, которым полностью доверяла. Так донья Леонор де Асеведо стала ее сообщницей и рассказала об этом случае сыну, который, повторяя ее рассказ, не добавил и не убавил ни полслова. И когда история стала известна повсюду, уже никто не подвергал ее правдивость сомнению.
Сегодня все мертвы: Рыжие, Хулиана, Иберра, Леонор де Асеведо, и ее сын тоже. Жив только я, наверно для того, чтобы все это вам рассказывать. Рассказывать своими словами и чужими словами, я ведь знаю, что только они меня переживут.
Возвращение Ирене
Иной раз мы начинали верить, что это именно дом не позволил нам обзавестись семьями [4]
Никто бы не узнал Ирене в этой женщине, которая, пройдя через прихожую, украшенную майоликой, решительно толкает дверь в холл. Я-то ее узнаю. Это точно она, Ирене, это ее манера ступать бесшумно, это ее ноги — немного косолапят и всегда стаптывают туфли на одну сторону. Она вдруг останавливается, наклоняется и поднимает с полу брошенное при бегстве вязанье и серые клубки ниток, давно забывших спицы. Это нити, ведущие к выходу из лабиринта ее памяти — так мерещится ей сейчас, и она бережно кладет шерсть в свою сумку. Я узнаю ее ласковый, усталый взгляд, ее грустные глаза. Грустные они у нее всегда, и не ностальгия, не возвращение тому причиной, а скорее скука, безучастность. Наверно, не так уж легко быть по природе своей тихоней. Брат когда-то сказал о ней:
Ирене отроду не причинила беспокойства ни одному человеку.
Все здесь, как было, — должно быть, думает она. Здесь, то есть внутри дома. Снаружи-то много чего интересного произошло и даже постепенно уже перестало быть интересным, и вообще все сильно переменилось. Только земля все такая же сухая, и ветер носит ее по городу, и пыль оседает на мраморе консолей, на узорчатой ткани скатертей и на пианино. И мебель стоит убеленная пылью, въевшейся в нее и застарелой.
Коридор, длинный и безмолвный, словно отражается в глазах Ирене, то ли влажных, то ли блестящих: глаза ягненка перед закланием.
Она очень изменилась. Может быть, от одиночества. Прежде она никогда не бывала одна, да, наверно, и не смогла бы. Но сейчас она чувствует в себе какую-то уверенность, заставляющую забыть всю ее природную нерешительность, это необычное ощущение, ничего подобного никогда не происходило с ней в те долгие годы единения с братом, когда они жили в ежедневных домашних заботах, тихие, молчаливые, с нехитрыми увлечениями — она бесконечно вязала, он перебирал отцовскую коллекцию марок, — молодые еще, но уже старые, не расположенные бороться за свое жизненное пространство, убежденные в том, что можно жить ни о чем не задумываясь.
Ирене медленно обводит глазами холл, пытаясь понять, все ли здесь по-прежнему. Пальто соскальзывает с нее и падает на пол с глухим звуком, словно мертвое тело. Несколько медленных шагов — и она посреди комнаты. Она, прищурившись, вглядывается в темноту, в которую погружены спальни. Мгновение она колеблется, но словно что-то ведет ее в спальню брата. Она входит в знакомую тишину и, не желая ни на что смотреть, идет к шкафу. Открывает его. Немного пошарив, находит бумажник с деньгами. Пятнадцать тысяч песо, терпеливо накопленных и забытых в спешке. Что теперь делать с этими устаревшими купюрами? Стоя у шкафа, она чувствует пустоту комнаты напротив — своей бывшей спальни. Угадывает диван, старую кровать, застеленную пыльным покрывалом так, как ей всегда нравилось, огромную подушку, коврик для ног, шерстяную шаль и очки для чтения на журнале, чтобы проглядеть его перед сном ночью, которая здесь для них так и не наступила. Она пересекает холл и переступает порог, оставляя за ним годы, проведенные без этих вещей: без своих очков, без своей подушки, без шали, которую она связала сама из ниток, купленных ее братом в центре.
Она отваживается войти. Садится на кровать, поднимая облако бурой пыли. Берет шаль со спинки дивана, на котором она каждый день вязала, и встряхивает ее. Несколько минут не может оторвать глаз от поднятого ею плотного облака пыли, наблюдая, как оно рассеивается. Терпеливо ждет, пока уляжется пыль, так смотрят на стеклянные шарики, заполненные водой, где снежинки падают снова и снова на застывший навсегда пейзаж. Она сдерживает подкатившие слезы, встает на колени перед комодом и начинает выдвигать ящики. В нижнем сложены стопками и пересыпаны нафталином белые, зеленые и сиреневые косынки. В другом ящике — жилеты, чулки, пеньюары, кофты. Она вытаскивает их и внимательно рассматривает, словно вглядывается в собственную душу.
Что-то будто толкает ее к массивной дубовой двери в коридор, но, вместо того чтобы открыть ее, она застывает на месте. Не сейчас, шепчет она. Несколько шагов налево по узкому коридорчику — и она попадает на кухню и там обнаруживает чайник для мате и остатки еды на тарелках. Запах обеда витает в кухне, но она понимает, что это обман, то, что осталось в тарелках с той далекой ночи, уже не может пахнуть никак. Она знает, это сам дом пытается ее обмануть. Он морочит ей голову, следит за ее движениями, угадывает ее мысли, он наверняка знает, что она думает в эту минуту.
Много лет назад это он обманул их.
Тем вечером они поужинали за столиком рядом с диваном в ее спальне, она это хорошо помнит, потом брат отнес тарелки с остатками ужина на кухню — да, вот они, засохшие, почерневшие, смотреть нельзя без отвращения — и сел подле нее с коллекцией марок. Каждый тихо занимался своим делом, пока не раздались эти звуки.
По ночам брат просыпался от жажды и поэтому перед сном он обычно шел на кухню налить себе на ночь стакан воды. В тот вечер ему не удалось это сделать, шум показал, что кухню захватили, так же как раньше — библиотеку, столовую и три больших спальни, расположенных за дубовой дверью. Ирене думает о брате, оставшемся без привычного стакана воды на ночь, рассматривает посуду, покрытую бурой пылью, стаканы в стенном шкафу и, возможно, спрашивает себя, почему они не осмелились тогда проверить свои подозрения. С сожалением она вспоминает все, что было потом: ключ, брошенный в канаву, другую страну на краю света, где они прожили много лет, и на секунду у нее мелькает подозрение: не ошиблись ли они? Может, и не было причин для столь поспешного бегства?
Прислонившись к дубовой двери, она смотрит в холл. Отсюда, когда дверь закрыта, эта часть дома выглядит современной квартиркой, где едва повернется один человек. Им нравилось здесь жить в те далекие годы: закрыть плотно дверь и забыть о дальней половине дома, выходящей окнами на Родригес- Пенья, и не надо было ежедневно очищать мебель от этой неистребимой пыли, которая, чисть не чисть, так и так покроет все. Ирене поворачивается к двери. Твердой рукой она отодвигает огромный засов. И так же твердо поворачивает ключ. В ее глазах торжество, словно ей удалось раскрыть долго не дававший покоя секрет. Так должен выглядеть египтолог, сумевший отыскать потайной вход в гробницу.
Ирене распахивает дверь в коридор и вдыхает его воздух. И слушает его гулкую пустоту. Коридор, библиотека и столовая погружены в полумрак. Она ступает осторожно, словно канатоходец. Не заходя в первую из комнат, по правую руку, она краем глаза замечает в темноте салфетки и те старые домашние туфли, в которых было так тепло зимой, но не обращает на них внимания и продолжает двигаться дальше, к двум комнатам в конце коридора. В столовой — торжественной и молчаливой зале, украшенной гобеленами, — она на мгновение задерживается. Там стоит бутылка старого вина многолетней выдержки, а на столе около дивана лежит можжевеловая трубка, которую курил брат. Там висят портреты ее прадедов, дедушки с материнской стороны и родителей, там обитают воспоминания ее детства, там все, что они потеряли. Ей кажется, она видит, как Мария Эстер, будущая невестка, которая так и не стала ею, сидит у окна и осторожно потягивает мате. Внезапно Ирене пугается этого ощутимого присутствия умерших, и страх толкает ее к библиотеке, где пыль властвует безраздельно. И полки, и книги словно посыпаны серым песком, и корешки едва проступают сквозь пылевую патину. Ее взгляд бегает по полкам в поисках столь любимых братом французских книг, но не может найти их. Библиотека — это кладбище, вдруг понимает она и содрогается от этой внезапной мысли.
