– В другое время я буду в другом месте, – сухо ответил медицинский работник и повернулся к нам спиной, давая понять, что коридорная аудиенция окончена.
«Возможно, он просто не выспался или встал сегодня не с той ноги, – подумала я. – Но вряд ли его ночь была хуже и бессоннее моей».
Тогда мне было тяжело столкнуться с таким отношением, но уже спустя несколько дней я поняла, что отчасти сама спровоцировала его.
Беседа врача реанимации с родственниками крайне тяжелого пациента не предполагает общения на равных, потому что на вверенной ему территории он априори – бог, а ты лишь коленопреклоненный дурак, в надежде, с замиранием сердца внимающий каждому его слову. Просто у одних хватает таланта и обаяния завуалировать эту истину, а у других – нет.
Как побитые псы, сели мы обратно на железные стулья, чтобы переварить полученную информацию. В конце концов, то, что Медведь еще жив, само по себе было хорошей новостью.
К толпе родственников, плотно обступивших вход в реанимацию, уже вышел врач, отвечавший за другую палату. Высокий дядька с добродушным лицом и мягкими манерами. Он был из числа людей, при взгляде на которых невольно вспоминаются представители животного мира. Вылитый бегемотик, такой мультяшный – добрый, веселый и очень положительный. Он как-то сразу располагал к себе, ничего для этого не предпринимая, и был похож на настоящего доктора.
По нему сразу было видно: этот – породистый. Бегемотик был безусловно красив. Порода дается изначально, безо всякой заслуги наделенного ею человека, и всегда чувствуется. Порода делает человека красивым независимо от внешних данных, а иногда и вопреки им. Порода проявляется во всем, но очевиднее всего – во взгляде. Породистых людей встречаешь в жизни не так уж часто и иногда в самых неожиданных местах.
Впрочем, пути породистых людей неисповедимы, и в том, что один из представителей их немногочисленного племени трудился в реанимационном отделении больницы, не было ничего удивительного.
Помимо острого, ироничного взгляда, породу Бегемотика выдавал характерный наклон головы при разговоре с собеседником. Этот едва уловимый наклон – скорее всего неосознанный, неумышленный, врожденный – безукоризненно выполнял возложенную на него природой функцию: его обладатель мог говорить все что угодно, а слушая собеседника – думать вообще о своем, и при этом производить самое благоприятное впечатление.
Мы тоскливо уставились на могучего доктора и с завистью глядели, как он общается с облепившими его родственниками жертв аварий, падений и нападений, гнойных нарывов и прочих злоключений, которые могут стрястись с человеком. Мягко всплескивая руками и слегка наклоняя голову, он был сама любезность, хотя и в его прищуренном взгляде отчетливо читалось, кто тут наместник Бога, а кто дурак.
– Надо просить, чтобы нам этого врача назначили! – предложил кто-то из нашей понурой кучки.
В тот первый больничный день мы не знали, что скоро Медведя переведут из шоковой палаты, а понятие «лечащий врач» в реанимации отсутствует. За пациентами наблюдают сменяющие друг друга врачи. Каждый раз новые. Каждый раз все моложе и моложе. Крайне редко удавалось пообщаться дважды с одним и тем же врачом, и это было очень непонятно.
Лица врачей слились в моей памяти в один горельеф, выступающий из дверей хирургической реанимации два раза в день: в 12:00 и 18:00, в 12:00 и 18:00…
На разные голоса, но с одинаково отстраненным выражением все они говорили, глядя в сторону:
– Крайне тяжелое… По-прежнему без динамики.
Потом я свыклась с этим многоличьем, оно перестало удивлять, изредка память ставила галочку: знакомое лицо, этот уже дежурил по нашей палате. Наступала усталость. Такая же суровая, серая, давящая, монолитная, как бетонный прямоугольник здания больницы, на который я каждый день смотрела из большого окна возле реанимации.
Но тут же, отгоняя ее, что-то начинало биться в груди, метаться, щекотать, быстро-быстро, словно крылья отгоняющей противника птицы. И я снова и снова просила:
– Динамика, нам нужна динамика. Господи, это так много, но Ты же можешь! Ведь Ты-то можешь?!
Страшнее всего приезжать в больницу рано утром, задолго до встречи с врачами, и узнавать: пережил он ночь или нет. Тряслись поджилки, к горлу подступала тошнота. Тогда я сильнее сжимала в ладони маленькую икону и с замиранием сердца шла к справочному окошку или поднималась сразу к дверям реанимации.
Одни строчки в висящем на стене списке больных длиннее других. Если строка длиннее – это значит возле фамилии написано: умер, дата, время смерти. Длинные строки видны издалека.
Когда их видишь, но еще не можешь разобрать букв, сердце, душа, разум и все, что есть в тебе живого и чувствующего, ухает вниз, в ноги. Тогда ты останавливаешься как вкопанный и осторожно, боком, как будто этот пришпиленный к стене листок бумаги может тебя укусить, подходишь ближе. Даже не подходишь, а как-то подвигаешься сам собой, потому что ног в этот миг не чувствуешь. Читаешь и – ух! обратно, в голову: Жив! Жив! Жив! Жив!
Узнав, что очередная ночь не стала последней, я чувствовала, как тело мое сначала становилось невесомым, через секунду тошнота отступала, а внутри уже трепетали, бились о грудную клетку невидимые крылья, а мысли лихорадочно набегали друг на друга: если жив, значит, еще борется, еще есть надежда.
– Шансов очень мало, но чудеса все-таки бывают, – говорил кто-то из выходящих врачей.
– Это можно сравнить с инсультом, – вносил ясность в незнакомые термины и переводил с медицинского на русский Бегемотик, который иногда вел нашу палату. – Мозг слишком долго был сдавлен гематомой. Конечно, мы лечим его и тоже еще надеемся. Хуже всего то, что нет динамики.
Он выгодно отличался на фоне других неразговорчивых и хмурых врачей. В нем сразу угадывался умный и ироничный, не лишенный харизмы человек, прирожденный оратор.
– Доктор любит поговорить, – заметил один из друзей.
Согласившись с этим очевидным выводом, я все думала, кого же мне напоминает Бегемотик, да и вся раз за разом повторяющаяся ситуация общения у дверей реанимации. А потом поняла: напоминает он мне саму себя, напоминает университетских преподавателей, любящих и умеющих говорить, и не хватает для полноты образа только кафедры.
Да и долгожданный, задерживающийся выход врачей к ожидающей и переминающейся с ноги на ногу толпе родственников напоминал общение преподавателей со студентами в разгар сессии. Пришел целый курс заочников. Стоит, шушукается возле дверей кафедры, ждет выхода преподавателя, а тот пьет плохо заварившийся чай за шкафом и говорит коллеге, меланхолично перебирающему постылые рефераты:
– Сейчас я с ними быстро расправлюсь и вернусь. Неразумные студенты кидаются на него, как быки на красную тряпку: у кого обстоятельства, у кого беременность, кто курсовую в Ханты-Мансийске забыл, совершенно случайно, разумеется. Выстраивается очередь, жаждущая услышать ответы на однотипные, из года в год повторяющиеся вопросы, а у преподавателя чай за шкафом стынет, да и всё плюс-минус ясно при первом взгляде на человека: этот отличник, тут четверка еле будет, а этому трояк, если не напьется в общежитии и не проспит экзамен.
Разница только в том, что студенты-заочники приезжают два раза в год, а родственники пациентов со своими одинаковыми вопросами и вечной мольбой в глазах приходят изо дня в день, и так двадцать лет. А хороший врач все видит наперед: этот выживет, тут бабушка надвое сказала, ну а тут и говорить нечего. И к чему толпиться?
Я боялась спрашивать у Бегемотика, были ли в его практике случаи чудесного выхода из комы третьей степени при таких травмах, потому что чувствовала: если он скажет «нет», то подорвет основы моей веры в чудо, а допускать этого нельзя, хотя бы даже ради самосохранения. Хорошо, что он умный и у него хватает такта не отвечать на этот незаданный вопрос.
– Господи, дай нам эту динамику. Я знаю, что он станет другим, и готова к тому, о чем предупреждают врачи. Я прошу только об одном: дай мне возможность быть рядом и ухаживать за ним долго, всю жизнь. Жизнь.
Помимо бессилия, страшно молчание.
– Отсутствие реакции на раздражители, даже на боль, – разводили руками врачи.
