может меня скомпрометировать. В первый момент действительно могло показаться, что я попалась в искусно подготовленную ловушку с целью свидания с молодым человеком. В смущении я попятилась назад, но тут объект моей ошибки, очевидно, заметив мое замешательство, весело воскликнул:
— Жоржем только я себя называю, а мое настоящее имя — Жоржиана!
Тут только я поняла, что вижу перед собой мисс Уольден. Мы, конечно, пожали друг другу руки. Это недоразумение, по-видимому, не вызвало у нее никакого смущения.
— Я состою членом общества велосипедисток, — объяснила она.
— Что же это за общество? — спросила я с замиранием сердца.
— Это клуб незамужних девиц, цель которого — добиться для своих членов того же самого общественного положения, которым пользуются неженатые мужчины. Мы не допускаем в члены мужчин, и та девушка, которая выходит замуж, лишается членства в нашем клубе. У нас есть фехтовальная зала, бассейн для обучения плаванию, кроме того, мы устраиваем лодочные гонки на реке. Вы обязательно должны позволить мне пригласить вас в наш клуб.
— Я была бы очень рада узнать об этом учреждении поподробнее, — ответила я осторожно. — Вероятно, в ближайшем будущем вы познакомите меня с уставом этого клуба и сообщите мне список его членов. Но так как вы сказали, что в него не пускают мужчин, то, вероятно, вы избавите меня от необходимости сопровождать вас туда.
Жоржиана заливисто рассмеялась.
— Наш клуб — вовсе не детская комната, — сказала она, как мне подумалось, несколько дерзко. — Это просто место, где мы отдыхаем, когда нам надоедают мужчины.
Услышав эту фразу, я поняла, что сейчас мне будет трудно внушить Жоржиане, какого образа мыслей я придерживаюсь. Она позвонила, приказала подать чай, и мы стали разговаривать о моих будущих обязанностях. В результате управление хозяйством было полностью передано под мою ответственность, и жизнь потекла своим чередом. Вскоре из замка Чарнвортов прибыли брат Жоржианы Морис и его воспитатель. Они жили там постоянно и приехали сюда только для того, чтобы встретить лорда Чарнворта.
Я заметила, что все слуги хорошо вышколены, так что хлопот с ними мне не предстояло, но при первом же взгляде на воспитателя я поняла, что с ним мне придется помучиться. В домах, где я управляла хозяйством, люди подобного рода всегда были склонны проводить некоторую разницу между их положением и моим. Например, везде, где они были допущены к столу, они заводили нелепую привычку обращаться со мной как с ровней, чего не посмели бы сделать по отношению к жене хозяина. Жоржиана сообщила мне, что господин Карслек Пераун получил приглашение к столу еще при жизни покойного лорда Чарнворта. Делать было нечего, и с этой минуты я стала готовиться к войне.
Как только прибыл Карслек Пераун, я поняла, что мое знание человеческой природы не обмануло меня. Прежде всего он стал обращаться ко мне «мисс Стейси». Похоже, он ожидал, что я позволю ему здороваться со мной за руку. С первой же минуты я почувствовала к нему какое-то непреодолимое предубеждение, которое с тех пор не покидало меня никогда.
Морис Уольден, братишка Жоржианы, наоборот, сразу завоевал мое расположение. Я вообще не люблю мальчишек, но этот был такой тихий, такой добрый, что иной раз я искренне ставила Мориса в пример его гордячке сестре. Мальчик оказался таким запуганным и необщительным, что прошло некоторое время, прежде чем мы подружились. По-видимому, он был очень привязан к своему воспитателю, а тот, вероятно, отлично понимал те выгоды, которые можно было получить благодаря впечатлительной натуре ребенка.
Теперь я перехожу к самой неприятной части моих показаний. Испытывая к хозяевам величайшее уважение, я все-таки не могу не заметить, что отношения между Жоржианой Уольден и воспитателем ее брата показались мне более интимными и непринужденными, чем, на мой взгляд, должны быть в связи с разницей в их социальном положении.
Я хорошо понимала, что господин Карслек Пераун обладал многими достоинствами, которые могли возвысить его в глазах такой девушки, как Жоржиана. Его наружность была в ее вкусе, он отлично одевался, а его речь выдавала в нем образованного человека, близко знакомого с теми вопросами науки и литературы, которыми — как теперь почему-то считается — прилично интересоваться и женщинам, так что понравиться он мог. Я ничего не имела против того, чтобы сидеть молча во время их долгих бесед. Но, когда их разговор начинал касаться сомнительных тем, которые осуждает светское общество, я неизменно вмешивалась. В таких случаях я как бы случайно задавала Жоржиане отвлекающий вопрос или обращалась к господину Перауну с замечанием о погоде.
Я должна сказать, что не столько господин Пераун, сколько сама Жоржиана заставляла меня быть в высшей степени настороже. Однажды она забылась до того, что завела разговор о многоженстве. Господин Пераун говорил что-то о браке вообще, когда Жоржиана вдруг спросила:
— Правда ли, что все народы в древности жили в многоженстве?
Я тотчас прервала их беседу, стараясь говорить как можно естественнее и беззаботнее:
— Жоржиана, что же вы не скажете мне, заказали вы сегодня к обеду землянику или нет?
Она обернулась ко мне с выражением гнева на лице.
— Да… Впрочем, нет… Не заказывала… — ответила она. — Ну, так что вы на это скажете, господин Пераун?
Я нахмурилась и, покашляв, спросила:
— Не пора ли вам, господин Пераун, вести Мориса на прогулку?
У господина Карслека Перауна было достаточно такта, чтобы понять мой намек, и он замолчал, хотя и не сдержал саркастической улыбки, а Жоржиана твердила свое:
— Отчего вы не отвечаете? Говорите же!
К счастью, на столе стоял десерт. Застучав ножами для фруктов, я сказала:
— Не лучше ли продолжить этот разговор в другое время?
Я заметила, что Морис вздрогнул и насторожился. Жоржиана посмотрела на меня в упор и рассмеялась.
— Простите, — сказала она. — Я и не знала, что полигамия считается у вас своего рода табу. Отлично! В таком случае поедем кататься — вы в карете, а я на велосипеде!
Жоржиана отлично знала, что я не очень одобряла ее прогулки на велосипеде, в особенности в этом ее странном костюме. К несчастью, в таких исключительных обстоятельствах я не имела над ней авторитета. Я лишь могла советовать, могла предостерегать, но запрещать было не в моей власти. С момента начала моей службы в доме и до появления лорда Чарнворта я, конечно, сочла своим долгом узнать о нем все, что было возможно. От Жоржианы я ничего путного добиться не могла: она сказала мне, что никогда не видела своего дяди и даже не знает, писал ли он когда-нибудь письма родным.
— Разве покойный лорд Чарнворт ничего не рассказывал вам о своем брате? — с удивлением спросила я.
— Я не помню, чтобы он говорил мне что-нибудь такое, что стоило бы повторять, — ответила она таким тоном, который исключал всякие дальнейшие расспросы. — Кажется, покойный дядя Чарнворт был не в ладах с дядей Чарльзом. Но я никогда не считала нужным совать нос в их отношения.
Однако я считала своим долгом «совать нос», то есть быть более осведомленной относительно характера и прошлого человека, в доме которого я волей судьбы занимала столь ответственное и деликатное положение. Потерпев поражение в беседе с Жоржианой — а она, вероятно, знала больше, чем хотела сказать, — я предпочла вступить в тактичные переговоры с прислугой, выбирая для этой цели только тех служащих, кто дольше других прожил в этом доме.
К несчастью, ни один из слуг в городском доме не работал на этом месте достаточно долго для того, чтобы знать новоиспеченного лорда в лицо. Только дворецкий Клофам, который жил в доме уже четырнадцать лет и производил впечатление умного и почтительного человека, сообщил мне важные сведения. Это была грустная, неприятная история, касавшаяся девушки-крестьянки. Старый лорд узнал о романе сына и устроил ему ужасную сцену. В результате девушку куда-то удалили, а молодого человека, то есть нынешнего лорда, сослали в Китай. Там он прожил двадцать лет. Отец выделил ему ежемесячное жалование, которое аккуратно выплачивал сыну до конца своих дней через отделение какого-то банка в Китае.
