…Противник сделал ход, а он все еще был там, в своих фронтовых воспоминаниях. Потом, неизвестно почему, вспомнил старый анекдот, который в сущности и не был анекдотом. С фронта возвратился домой солдат, у которого было трое детей. Возвратился и видит: за столом сидят пятеро детей и едят мацун.
— А чей этот, четвертый? — спрашивает солдат.
— Гарегин, твой сын. Когда ты уходил на фронт, я была беременна, — отвечает жена.
— А этот, пятый, чей?
— А что этот, пятый, мешает тебе? Вот сидит себе и ест мацун. Ты что, сердишься?
— Я не сержусь, — отвечает солдат.
…Рубен посмотрел на собравшихся вокруг стола, потом обхватил руками голову и сосредоточился. Ответный ход противника не менял положения — просто он сделал этот ход, чтобы запутать игру и создать у зрителей впечатление серьезно задуманной комбинации.
Мысли и воспоминания опять овладевали им, хотя очередной ход был у него уже обдуман. Черные и белые квадраты на шахматной доске казались затемненными и освещенными окнами, за которыми разместились воспоминания прожитой им жизни, а шахматные фигуры — людьми, завладевшими заветными уголками этой жизни. Люди такие — они входят в чужую жизнь, как в покинутый дом. Если бы они это делали, чтобы лучше узнать ее, — еще куда ни шло, но они думают, что чужая жизнь — это нечто вроде пустой рамы, в которую каждый может вставить свой портрет.
Возвращаясь с фронта, он познакомился в вагоне с пожилым солдатом.
— Жена, дети есть? — спросил пожилой солдат.
— Не успел…
— Нехорошо. Когда вернешься, женись, не годится жить бобылем.
— А ты?
— У меня четверо детей.
И тут он почему-то рассказал пожилому солдату тот грустный анекдот. Наверное, потому рассказал, что в нем ничего анекдотичного не было, это был просто рассказ о великодушии.
Пожилой солдат выслушал, улыбнулся в усы и сказал:
— Хорошая история. У меня четверо детей. Говорят, в тылу жизнь была не легче фронтовой. Дай бог, всех четверых живыми, здоровыми увидеть, а если довелось бы увидеть и пятого — не беда. Пусть себе живет и ест мацун.
Рубена ждала девушка, на которой он потом женился.
— Знаешь, Рубен, сколько я тебя ждала? — спросила она.
Не так уж долго. Мать ждала дольше, и ей еще придется ждать, ведь старший сын, его брат, пока не вернулся. Впрочем, нужно ли ее сравнивать с матерью? Она еще не стала матерью.
Он вернулся в выцветшей гимнастерке. К нему часто приходили фронтовые товарищи в таких же гимнастерках, стареньких, потертых.
— Ты не должен встречаться с этими людьми. Кто они такие?
Он мог бы договорить мысль жены, но не договорил. Вернее, хотел сказать другое, но не сказал. Не обратил внимания он и на медную дощечку, которая вдруг появилась на двери его квартиры, чтобы каждый мог узнать, кто хозяин и как его зовут.
Он еще долго ходил в выцветшей фронтовой гимнастерке, хотя жена говорила:
— На концерт в ней не пойдешь, да и вообще в таком виде на людях стыдно показываться. Нужно купить костюм…
До сих пор он не думал о костюме, но после слов жены подсчитал деньги, и оказалось, что на хороший костюм маловато. И тогда у него родилась мечта — найти крупную сумму. Он мысленно представлял себе, что эти деньги уже нашел, мысленно делил их между родственниками, и так щедро, что на костюм снова ничего не оставалось. Тогда он увеличивал воображаемую сумму, снова делил ее, и снова на костюм ничего не оставалось. Это было своего рода развлечение, которое долго его забавляло.
Однажды он получил небольшой гонорар и наконец купил костюм. Потом он ходил с женой на концерты. А время шло. Родилось у них двое детей, но оба умерли…
Нет, ждать нельзя. Есть вещи неизбежные, как сама смерть. Надо сделать ход. Он снова провел ладонью по лицу, посмотрел на шахматную доску: все было на месте, только ему почему-то показалось, что черных квадратов больше, чем белых, и его внимание привлекло светлое, сверкающее между черных квадратов поле. Туда, именно туда нужно переставить коня, и все будет кончено.
Когда он развелся с женой, из нарсуда он отправился прямо в гостиницу, где снимал номер. Он попробовал решить шахматную задачу, но не сумел. А сумеет он решить ее сейчас? Непременно сумеет. Так что же лучше — то, что не сумел, или то, что сумеет?
Он нашел и другой ход, который принес бы ему победу, пусть скорую… А зачем победа, разве она обязательна? В годы войны однажды увидел в покинутом доме картину, изображавшую корриду, разрезав ее пополам, быка повесил на одну стену, а человека — на другую. И бык, и человек избежали и победы, и поражения.
Говорят, что люди похожи либо на быков, либо на матадоров… Кто об этом говорит и почему? Зрители? Но они ведь только зрители, и они любят матадоров, хотя и гонят их навстречу смертельной опасности. И если матадор убивает быка — зрители восторгаются, а если погибает — хоронят с почестями…
— Игра слишком затянулась, — сказал кто-то из зрителей. — Бесполезно сопротивляться, когда ясно, что ты проиграл.
— Разве? — Рубен поднял голову и по ироническим улыбкам понял, что речь идет о нем. Он хотел было сделать ход, который принесет ему победу, но тут же подумал: не надо. Победа унизит противника. Победить равного себе или проиграть ему — одно и то же. Самое лучшее, если оба найдут путь к победе и обоим удастся избежать поражения. Нет, он не победит, хотя уже нашел ход, который ведет к победе. Решено — ничья, да, да, ничья. Правда, все это кончится тем, что зрители негодующе освистают матадора, не убившего быка и не убитого быком, а быка выгонят вон с арены, затем матадора перестанут выпускать на арену, потому что он не сумел убить быка и сам не погиб, а быка погонят на зеленый луг, потому что он не умеет убивать и не дает убить себя.
Противник, что сидит по ту сторону доски, из тех матадоров, которые родились, чтобы выходить из игры либо со щитом, либо на щите. А он сделает так, чтобы не случилось ни того, ни другого. Да, он сделает именно так. Ничья, только ничья.
Он пододвинул стул ближе к столику и улыбнулся. Он нашел способ наказать противника. Если коня поставить на светлое поле, все кончится миром. А если… Странный он человек — зачем же думать о победе, раз он твердо решил ни в коем случае не добиваться ее.
Когда он развелся с женой, до него дошли слухи, что она во всем обвиняет его. Что ж, если ей нужно оправдаться, пусть оправдывается. Он не стал опровергать того, что говорила о нем бывшая жена. Когда они как-то встретились на улице, он посмотрел на нее в упор, а она опустила голову. Кто же из нас был виноват? Никто. Время было тяжелое — вот и все. Он гордо вынес все невзгоды того времени, ей же нужен был предприимчивый человек, и она нашла такого…
— Время…
Он протянул руку к коню. Не потому, что его торопили, а просто так. Среди черноты поля светлел один квадрат. Туда он и поставил коня. Противник не предвидел этого хода и растерялся. Затем, оценив ситуацию, спросил:
— Значит, ничья?
— Да.
— А если б ты сделал другой ход?..
— Победил бы.
— Как?
— А вот так.
И он показал ход, который принес бы ему победу.
— А почему же ты не сделал этого хода? — спросил противник.
Почему не сделал? История длинная, да он ни за что и не рассказал бы ее. Долго, очень долго он шел к такой развязке и теперь устал… И он сказал:
