— Как только добуду весточку, приеду к вам обедню служить.
— Будь благословенна эта обедня, — сказала старая женщина.
Прошли месяцы. Комитас получил ответ на свое письмо из бакинской епархии: «…Осенью в Баку, в скитальчестве, умер Андраник Текмекчян. Да пребудет благословение божье на его матери и супруге…»
Он снова перечел письмо и вспомнил, что обещал отслужить обедню в деревне Саригюх. На этот раз он надел фараджу и заранее известил о своем приезде.
Был конец лета: со сжатых полей доносился крик куропаток. Стояла жара. Лошадь ступала медленно, и Комитас не понукал ее, он не спешил.
«Будь благословенна эта обедня», — вспомнились ему последние слова старухи. Недобрую весть он везет, какое уж тут благословение. Когда вдали показалась деревня и дом из нетесаного камня на обочине дороги, он повернул коня и въехал в село с противоположной стороны, чтоб не встретиться со старухой и Эрикназ.
Во дворе церкви собрались крестьяне. Среди них он сразу заметил старую мать и Эрикназ. Он спешился, подошел к ним. Старуха приложилась к его руке, но ни о чем не спросила. Комитас облегченно вздохнул, но, взглянув на Эрикназ, понял, что не ответить он не может, что он должен сказать о письме. Взгляд Эрикназ, казалось, говорил: «Принес ли весточку?»
Дин-дон, дин-дон… — звал колокол. По двору распространился запах ладана. Комитас стоял в ризнице и напряженно вглядывался в толпу прихожан. Вот они встали на колени у стены. Эрикназ не молится, она смотрит на вардапета, и ее взгляд словно вопрошает: «Принес весточку?»
И вдруг, неожиданно для самого себя, вместо того чтобы начать молебен, Комитас запел. Он пел едва слышно:
Священник удивленно смотрел на вардапета: «В божьем храме вместо святая святых поет о потерянном возлюбленном, и католикос не знает, и бог терпит…» Священник осторожно зашептал:
— Вардапет, опомнитесь. Вы в саригюхской церкви, наверху бог, перед вами святое распятие.
Комитас сделал вид, что не слышит:
Комитас пел и смотрел на Эрикназ. Старуха молилась. Ее плечи слегка вздрагивали от рыданий. Эрикназ не молилась, она смотрела на вардапета и пыталась найти в этой песне ответ на мучивший ее вопрос. Вардапет пел ее песню, которую она пела у родника, песню, которую она пела для Андраника. Вардапет поет ее песню. Эрикназ не отрываясь смотрела на Комитаса, но глаза ее ничего не выражали, в них не отражался даже блеск свечей, потрескивающих в полутьме церкви. Потом Эрикназ вдруг встала и выбежала из церкви.
Кончив песню, вардапет прочел молитву о скитальцах, скитальцах, которые ушли в чужие края и не вернулись, и не вернутся, которые не будут больше пахать свое поле, не будут поливать свой сад и поить волов, не сожмут в руке рукоятку плуга. Кончив молитву и проповедь, он поспешно вышел из церкви.
— Вардапет, — подойдя к Комитасу, хитро прищурился священник, — дозволено ли в божьем храме петь мирскую песню?
— Все божье принадлежит человеку, и что принадлежит человеку — божье, — ответил Комитас, твердо зная, что священник сегодня же известит о случившемся католикоса.
Комитас попрощался с крестьянами и, взяв лошадь под уздцы, зашагал по направлению к дому Эрикназ.
На дороге его ожидала старая мать. Молча они дошли до развилки дороги.
— Эрикназ пошла к роднику. Эрикназ сказала: «Принесу воды, пройдет мимо странник, студеной водой угощу», — неожиданно заговорила она.
Комитас растерялся, что-то сдавило горло. Глаза старухи наполнились слезами. Они сверкали под старчески морщинистыми веками и медленно скатывались по щекам.
— Да будет легкой земля на его могиле в чужом краю, — прошептала мать и, не попрощавшись, понурив голову пошла к дому.
Комитас стоял на перекрестке и смотрел ей вслед. Старуха шла сгорбившись, подол ее залатанной юбки волочился по земле, поднимая легкую пыль. Он стоял неподвижно, и в душе какой-то голос печально пел:
Где родилась эта песня, где он ее слыхал? Повсюду ищут любимого, находят и не находят…
Уснула Хумар
Тан-до, тан-до — слышен звон колоколов. По Игдирской дороге, садами возвращается Комитас. Душно, он поднял полы рясы и заткнул за пояс. Издали он похож на водоношу. Колючки прилипли к рясе, и он даже не думает отрывать их.
Тан-до, тан-до. Это колокольный перезвон храма богоматери; ему вдруг начали вторить колокола Гаяне — динг-донг, динг-донг.
Клинг-кланг — а это деревенская церквушка, — словно глухой отзвук медной монеты, брошенной в чашу нищего. Комитас снова выпустил подол рясы, от этого ему стало труднее идти. Он снял бы рясу, но… тан-до, тан-до — доносятся грозные звуки храма богоматери.
Комитас сворачивает на узкую улицу и шагает к дому Ованеса.
Ованес и Егише беседуют в саду, усевшись под тенистым тутовым деревом.
— Не пришел Вартеван? — спрашивает Комитас, сев на край тахты.
Уже два дня Вартеван бродил по деревням с ларем деревенского торговца.
Это коренастый крестьянин среднего роста. Лицо у него черное, как монастырские стены, а глаза глубокие, как небо, смотрящие из щелей монастырского купола. Глаза из-за большого, кирпичного цвета носа кажутся меньше.
Рот под крупным носом как тонкий ручеек, полный белыми камешками-зубами, которые теряются в густых кустарниках усов. Когда он смеялся, нос приходил в движение и, казалось, что вот-вот начнет раскачиваться и упадет, а когда он утирался большим платком, свисавшим с пояса, создавалось впечатление, будто этот большой, ненужный нос останется в платке, а взамен появится настоящий, поменьше.
Руки у Вартевана были крупные, веснушчатые, а шея — красная как морковь. Он носил архалук, подпоясывался серебряным кушаком.
Каждую субботу он брал свой ларь и отправлялся в деревни. Чего только не было в этом ларе,
