там дышит Оля, идущая вслед за мной. Дышит тяжело, как и я. Взглядываю на других, сзади идущих девушек: тоже не прогуливаются, тоже в капельках пота лоб и нос. Девчонки идут, Оля идет, надо идти и мне.
Когда у человека ничего не болит, он забывает о существовании разных органов, почек, печени, сердца, желудка, всевозможных желез. Но он все время помнит о левой почке и точно знает место ее нахождения, если она временами ноет и покалывает. Я думал: о чем мне придется все время помнить в походе, что мне будет наиболее досаждать? Ноги, которые будут болеть, намнутся башмаками или просто устанут? Плечи, которые нарежет рюкзак? Жажда, которая будет мучить? Спина, которой непривычно в присогнутом положении? Сердце, которое откажется от такой необычной нагрузки?
Жажды не было. Ног не было до конца похода. Первое время были плечи. Их действительно резало. Я пытался сдвигать лямки немного вправо, немного влево, но это был самообман. Тогда я постарался усилием воли забыть о них, и это мне почти удалось. Но появилась левая рука, которая от перетяжки в плече онемела вся, от плеча до пальцев, так что если я пытался дотронуться ею до носа (смахнуть капельки пота), то попадал на ухо или на рот. Она потеряла чувствительность и координацию. Некоторое время была спина, но вскоре привыкла. Вообще же до первого взлета, можно сказать, ничего не было, кроме левой руки. На взлете появились легкие, грудь, дыхание, гортань -- все, что связано с воздухом. Короче говоря, появился воздух, которого стало не хватать. Но до этого было два привала.
-- Зато снимешь рюкзак -- и почувствуешь крылья за спиной, способность взлететь! -- говорил Александр Александрович.
Действительно, когда он остановился наконец, повернулся лицом к отряду и объявил привал, я, сняв рюкзак с плеч, сделался на несколько секунд невесомым. Задние подтягивались еще к месту привала, а я уже сидел, привалясь к рюкзаку, и радовался, что выиграл ну хотя бы минуту. Левая рука исчезла, ожила, соединилась с остальным организмом и растворилась в нем.
-- Можно съесть два-три кусочка сахара,-- объявил наш предводитель.-Лучше, если их сосать под языком. Прямо в кровь. Каждая капля дорога.
Кто-то из студентов вслух занялся арифметикой:
-- Так... Если во мне семьдесят пять килограммов да еще двадцать пять в рюкзаке, а перепад высоты у нас будет полторы тысячи метров... Умножим. Сто пятьдесят тысяч килограммометров работы. То есть один килограмм поднять на сто пятьдесят километров или одну тонну поднять на сто пятьдесят метров. Это я один должен поднять тонну на сто пятьдесят метров? -- удивился студент своим собственным арифметическим выкладкам.-- Два кусочка сахара мне маловато.
Вспоминаю некоторые застолья. Узбекские пловы. Грузинские шашлыки. Датские бифштексы. Кусок мяса величиной с тарелку, высотой со спичечный коробок, поставленный на попа, истекающий соком и тающий во рту, словно хорошее сливочное масло. Две дюжины устриц в Париже как предисловие к ужину. Килограммовая рыба, запеченная в керамической посудине, в пригородном ресторане в Софии. Киргизские бешбармаки, когда пятью-шестью человеками съедается практически целый баран, да еще тесто к нему, да еще гора помидоров, да еще кумыс из большой пиалы... Но даже и без крайностей, московский обед в теплой компании состоит из такого количества этих самых калорий, что энергии от обеда, право же, хватило бы толкать паровоз на протяжении нескольких километров. А что делаем после обеда мы, куда деваем энергию? Сидим на совещаниях. Садимся за стол и просматриваем рукописи. Газеты, телефонный разговор, телевизор. Как если бы упомянутый паровоз, разогревши свой котел и придя в ярость, тащил вместо пятидесяти тяжелых платформ одну фанерную вагонетку.
Иногда у костра альпинисты-мастера рассказывают начинающим собратьям о своих семитысячниках -- пик Ленина, пик Коммунизма, пик Победы.
-- Поднялись на морену и сели. Съели две баночки шпрот. По кружке горячего чая. Потом был тяжелый взлет. Противная стенка. Сделали ее. Отдых. Съели по бутерброду с домашним окороком, по апельсину...-- Рассказ продолжается, и мы с удивлением слышим, что едва ли не самые яркие впечатления от восхождения связаны с привалами и с тем, что было съедено во время этих привалов. И не напрасно. На учете каждый грамм топлива.
Итак, на первом привале мы иссосали по два кусочка сахара, съели по яблоку и пошли дальше.
Десятиминутные привалы во время трудных походов известны мгновениями неизъяснимого блаженства, когда останавливаешься и снимаешь походную тяжесть, но также и мучительным мгновением окончания перерыва, наступающим слишком уж быстро. Дотошные американские исследователи установили, что перерыв (о какой бы работе ни шла речь) длительнее десяти минут недопустим, потому что организм расслабляется, размякнет, и продолжать работу или поход все труднее с каждой просроченной минутой. Обуяет лень, нежелание двигаться. Чем дольше отдых, тем нежелание сильнее.
Отмерено свистком ровно десять минут. 'Надеть рюкзаки. Приготовиться к движению'.
Уже осталась внизу та травянистая высота, обжитая сурками, которую мы одолели во время отработки травянистых склонов и осыпей. Мы прошли по краю очень глубокого ущелья, на дне которого навстречу нам бежала с ледников вода. Она, по непреложным законам земного тяготения, стремилась с камня на камень все ниже и ниже от породившего ее ледника, по наклону ущелья -- к траве, к долине, желательно к морю. Слиться с другими реками, расплеснуться по ровному месту, но пока есть хоть малейшая возможность -- течь все ниже и ниже.
Мы, по неизвестно каким человеческим законам, от моря, может быть, породившего нас, от низинной воды, с камня на камень стремимся все выше, лезем, карабкаемся, тащимся, достигая в конечном счете самых высоких точек планеты, а когда нет уж больше камней, на которые можно опереться, и над головой одно только небо, что же, стремимся и в небо. Но в какое море стремимся впасть, с каким морем стремимся слиться мы?
После второго привала началось то, что еще на бивуаке было названо взлетом. Морена (нагромождение камней) поднималась круто и так высоко, что конца ее мы не видели. Она загибалась влево, заходя за скальный кряж, и нацеливалась почти в зенит, словно приспособление для предвзлетного разгона ракеты.
Морена! Черт бы ее побрал! Мое, видимо, не географическое воображение отказывалось подсказать мне, каким образом ледник мог нагромоздить гряды камней высотой в сотни метров. Допустим, что ледник, ползя со скоростью полметра в год, двигает впереди себя, как бульдозер, кучу разных обломков. Допустим, что и по бокам гигантского ледяного плуга остаются продольные возвышения. Но чтобы нагромоздить такое, по которому мы сейчас карабкаемся? Непостижимо! Поистине здесь действовали циклопические силы, у которых в распоряжении были к тому же десятки миллионов лет. Только они могли создать подобный ландшафт.
Вообще-то, с технической стороны, по хорошей морене идти не трудно. С камня на камень, почти как по лестнице. Но рюкзак тянул меня вниз, а я его тянул вверх. Мои легкие раздирались двумя этими противоборствующими силами. Воздуху не хватало. Я стал дышать часто, отрывисто и болезненно. Я стал дышать 'вслух'. Я стал хватать воздух открытым ртом, а морена все уходила и уходила кверху, становясь все круче и круче. Пока что я еще удерживался от того, чтобы помогать себе и руками, от этого позорного способа восхождения. Но про себя уже усмехался, потому что 'взлет на четвереньках' и правда звучало бы смешно. В самую критическую минуту, как всегда, приходило избавление. Ведущий поворачивался лицом к отряду, останавливался и одаривал нас привалом. Но выдержу ли я следующий взлет?
-- Жалоб нет? Кто не может идти дальше? Кто не может нести рюкзак? Оля, как твое самочувствие?
-- Хорошо,-- говорит Оля, глядя в землю.
-- Еще один хороший взлет, а там будет легче. Надеть рюкзаки!
Дыхание, немного успокоившееся за десять минут, зачастило на первых же двадцати шагах. Пожалуй, не выдержу я этот хороший взлет, по крайней мере без четверенек.
Вдруг появились среди камней нелепые предметы. Фанерный плакат на воткнутой в камни палке: 'Конец толканья'. Такие плакаты я видел на железнодорожных станциях. Рядом с ним, на стоянке,-- круглая железка с большой буквой 'А' . Знак автобусной остановки. Шутники альпинисты притащили сюда снизу эти предметы, для того чтобы такие новички, как мы, на исходе сил улыбнулись и ободрились.
Не прошли мы после привала и пятидесяти шагов, как Александр Александрович почему-то остановился снова. Перед нами открылась узкая длинная площадка, зажатая между отвесной скалой и грядой морен.
