помельче, не отягощенная воспоминаниями, с блестящими поверхностями, быстро собирающими на себе пыль. А Сережка с мамой живут в старой московской квартире, с этой дубовой мебелью, родившейся до революции и пережившей все и вся. Стекла трельяжа от времени сделались мутными, и отражения в них кажутся неправдоподобными — будто они явились из глубины чужого сна. Странно видеть себя в таком зеркале.
— В-вот, с-смотри!
Он достает из шкафа… Что это? Театральный костюм?
— Это б-бабушкино. Л-любимое. Она в нем в-выступала. П-пела. Она б-была актрисой.
Я осторожно касаюсь платья. Я никогда такого не видела. Только в книжке на картинке. В детстве я мечтала, как стану принцессой и буду ходить в длинном платье. И когда выросла, все мечтала. И однажды портниха в пионерском лагере сшила мне длинную юбку-восьмиклинку для испанского танца.
— Т-ты можешь его надеть?
— Но…
— Я т-тебя п-прошу. Я п-пока в к-кухне п-побуду.
Смешной все-таки этот Сережка. Он любит театр.
Дедом Морозом тогда нарядился. Я тоже люблю. И мне очень нравится это платье — с наследством старинных запахов, с памятью прошлого, упрятанного в складки. А Сережкина бабушка, наверное, была по сложению как я. Потому что платье мне в самую пору — будто специально для меня сшито. Может быть, чуть длинновато. Подол закрывает ступни и достает до пола: чтобы шагнуть, придется приподнимать.
Нижняя юбка из шелка. Жесткий лиф, длинные рукава. Вырез кажется мне огромным, почти неприличным— и к тому же не хочет мириться с моим бельем. Не хочет ни майки, ни лифчика. Приходится все снять. Платье настаивает на своем — на обнаженных плечах и полуоткрытой груди.
— Т-ты все?
Я медлю с ответом: что скажет зеркало? Зеркало утверждает, что я — это не я.
— Я з-знал, что т-тебе п-подойдет.
Он смотрит, и это невыносимо — когда глаза в пол-лица и такие темные.
— Оно за-аговоренное, — говорится без тени улыбки.
— Заговоренное?
— Б-бабушка с-сказала, что п-после нее можно б-будет надеть это п-платье т-только один раз. К- когда… К-когда б-будет очень нужно.
Я не выдерживаю напряжения:
— И что мы теперь будем делать? Играть в манекен?
— Хо-очешь п-потанцевать? Т-ты ведь умеешь т-танцевать в-вальс?
Я-то умею, а ты?
Он всегда мечтал научиться. Но тик ему сильно мешал. А потом, когда тик прошел, та женщина, из библиотеки, показала, как нужно двигаться.
Но он давно не тренировался.
— А почему на Новый год…
— Я не мог тебя п-пригласить: я же б-был Д-дедом М-морозом. И мой к-костюм, он д-для этого не п- подходил.
Да здравствует эстетика! Потом окажется, что он не сделал чего-то важного, потому что не успел вымыть руки или забыл носовой платок. Просто детский сад.
— Ты уверен, что мы тут ничего не снесем?
— П-постараемся. Б-будем к-крутиться вп-полсилы.
Он ставит пластинку. Нужная лежит сверху. Значит, он все придумал заранее. Сидел и придумывал— эго платье и вальс.
Он церемонно кланяется. Я делаю реверанс — раз мы решили играть в бал — и подаю руку. Вторая его рука ложится чуть ниже лопатки — как положено. Я с удовольствием отмечаю: он знает танцевальную поддержку. Сколько раз еще мне придется гадать, откуда он что-то умеет?
— На счет «три»?
Все-таки я слегка опасаюсь: вдруг у него не получится? Вдруг выйдет как-то нелепо? И платью будет обидно.
Но он ведет уверенно, даже ловко, хотя мы и кружимся на маленьком пятачке. Забавно все-таки: Сережка танцует со мной вальс. Тот самый заика, которому я когда-то позволила прочитать со сцены две строчки. Потом он прошел Кольский. И вывел меня из болота. И собирал со мною крапиву. И был почти всегда рядом. Пока я не вышла замуж — за человека, с которым он сам меня познакомил и которого боготворил.
Он не намного выше. Но сейчас, когда мы танцуем — так близко, лицом друг к другу, — он может смотреть сверху вниз.
— Сережка, да ты молодец! Ты даже не наступаешь мне на ноги!
Ну, смутись же! И улыбнись. Улыбнись, как раньше.
Нет — только смотрит, все так же — темными глазами.
Музыка меняется: мы танцуем медленный танец.
Мы были с ним рядом бесчисленное количество раз, но он обнимает меня впервые. А раньше бы не осмелился. А раньше бы побоялся.
Он чуть наклоняется, чтобы коснуться губами — шеи, щеки, плеча — так мягко и осторожно, будто кожа сродни паутине и можно ее порвать.
— Я люблю т-тебя, Ася!
Теперь я знаю нежность на ощупь — ее растворяющую теплоту и музыкальную ласку. Только бы это не прекращалось. Только б не прекращалось!
Но усыпляющая нега вдруг улетучивается: он расстегнул на платье молнию. Лиф, как скорлупка ореха, распадается на половинки — и я успеваю лишь ахнуть, инстинктивно хватаясь за ускользающий край. Мы больше не танцуем — замерли друг против друга.
— Н-не надо з-закрываться. Я хочу п-посмот- реть. — И отрывает от груди мои руки.
— Сережка, я не картина. — Кажется, я уже так говорила, когда-то.
Но раньше он соглашался, а теперь — нет. Поэтому я стою перед ним, не смея прикрыться. Не смея шелохнуться и отвести взгляд от его лица. А кажется, что бегу: дышу слишком громко, и сердце бьется у самого горла.
Надо защититься, и я пытаюсь шутить:
— Гожусь в натурщицы для царицы Тамары? — Но севший голос подводит.
— Т-ты очень к-красивая.
Соски, лишившись укрытия, начинают твердеть.
Все, больше не могу. Пытаюсь вернуть лиф на место. Но он удерживает мою руку и, едва касаясь, проводит пальцами по груди — медленно, от подмышки, чуть вниз, и до темного пятна, — желая повторить удивившую линию.
Такая изощренная пытка — сдержанностью чужого желания.
— Я отнесу т-тебя на к-кровать.
— А вдруг я тяжелее штанги? — Кусочки сознания мобилизуются из последних сил — чтобы не сгинуть совсем.
— Вряд ли в т-тебе с-сто к-килограммов. — Мне бесповоротно отказано в неоправданных притязаниях. — Я п-примерился — к-когда ты разбила б-бровь.
Ослабевшей одежде дан приказ не мешать, и она почти не упорствует, соскальзывая вниз. Неудивительно: они заключили союз — заговоренное платье и он.
Один ангел-птица случайно увидел, как Бог лепит первую женщину: дыханьем вплетает в волосы «люблю, люблю, люблю»; вышивает губами кожу, сочиняя сеточку жилок; пальцами формирует впадинки, выпуклости, потаенные уголочки — то касаясь легко, то глубоко и сильно.
Ангел-птица так изумился, что долго подглядывал. А потом полетел и всем рассказал — по секрету.
