восприятие реальности. Без труда представляю изрезанное глубокими морщинами лицо, перечеркнутую грубым старым шрамом пустую глазницу, горящий огнем безумия черный ввалившийся глаз, лысый череп, седую торчащую клочками бороду, крючкообразный нос и длиннющие серо-белые брови. А также кажущиеся несуразно большими, поросшие седыми волосками уши с бугорками вверху и синеватыми мясистыми мочками.
– Где я?
Хрип, стон, шепот? Не знаю, – сказал или подумал: пить. Дайте пить!
– Хе-хе, – трезубая гримаса старческой улыбки. – Хе-хе. В отстойничке, милок… Но ты держись… держись… Чую, нутром чую – выкарабкаешься. Маленько отоспишься, и выдерну на белый свет… Хе… Яблони в цвету… На, глотни ключевой водицы,… глядишь, полегчает.
Следующий раз я проснулся в обычной, 'человеческой', постели с мягкой подушкой, белыми хрустящими накрахмаленными простынями в небольшой комнатке, возле кровати стояла деревянная тумбочка с глиняным горшком вместо вазы. В нем красовались и головокружительно пахли три веточки яблони с распустившимися розоватыми цветами.
Большое окно широко распахнуто. Сквозь него ко мне в гости пожаловал благоухающий ароматами майского сада теплый вешний ветерок. Игриво шевелил простыни, обдувал мое чело, гладил и ласкал, как любящая мать малое дитя. Я вдруг ощутил себя двенадцатилетним пацаном в гостях у тетки. Матушка частенько возила меня к ней под Ярославль на майские праздники, в старенький деревянный домик, спрятавшийся среди яблоневого сада.
Сейчас в окно ворвутся звуки любимого марша:
Я босиком выскочу на порог и увижу белый, словно усыпанный снегом, сад, пронзительно голубое майское небо. Вдохну чистый сладкий вешний воздух. Потом тетка нальет мне большую железную кружку парного молока, даст ломоть еще теплого пахучего хлеба с хрустящей, чуть поджаристой коркой, включит черно-белый телевизор 'Березка'. Загорится голубой экран, а там… там… радостные лица, смех, тысячеголосый рокот толпы. Красные знамена, коммунисты, интернационалисты… Обращение Генерального секретаря ЦК КПСС к советскому народу…
Лишь многим позже пойму, что величайший в мире обман стал трагедией миллионов… Но это случится уже потом… Тогда же я был, пожалуй, самым счастливым человеком в мире.
Опершись на руки, сел в постели. Затошнило. Потемнело в глазах, но лишь на мгновенье. Потихоньку встал, чуть пошатываясь, подошел к двери. Отворил – за ней… яблоневым цветом бушевал май, но вместо тетки, несущей молоко, увидел импозантную фигуру старика, из прошлого сна. В потрепанной толстовке, полотняных портках и лаптях он сидел на деревянной скамье у порога. Заметив меня, жутковато улыбнулся.
– Хе-хе… Чего глазеешь, аль не признал старика… привратника?… Хе-хе. Ничего, милок, что гол, как сокол, – все в этот мир так приходим… Ступай ко мне да садись рядышком, погуторим. Не так часто тут живую душу-то встретишь…
Только сейчас я обратил внимание, что наг. Но смысла 'комплексовать' по этому поводу не видел, а потому подошел и уселся рядом.
– Вижу невтерпеж… – спрашивай, чего хотел.
– Я умер?
– Ну, это… хе-хе… с какой стороны поглядеть. Для прежней жизни, для родненьких своих – так уж это точно. С другой – здоров, как никогда. Больше того – о хворях навек позабудешь. Первым всегда нуклеаризируется ядро стабильности гомеостаза и регенерации.[10]
Последняя фраза привратника резанула ухо диссонансом с его прежней манерой речи.
– Рот чего разинул? Думал: коль старик в лаптях, так и вовсе дурак? Э не, милок! Здесь все по- иному.
– Где это – здесь?
– Я же говорил – в отстойнике. Сюда астальды загоняют заблудшие душонки. Ну, скажем, не души, а самих мертвяков, или почти мертвяков, на регенерацию. Глядишь, кто и выживет. Тогда запускают нуклеаризацию. Уж не знаю как… то ли дрессированные вирусы, то ли препарат какой, то ли точечное облучение ранее немых зон мозга… Ну чего смотришь? Чай в университетах учился. Кем был в прошлой жизни?
– Врач… хирург…
– Ага, лекарь, значит, костоправ… Может, это тебе и есть… наказание за прошлые грешки, а может, и в награду, хе-хе, – это опять-таки как посмотреть. Хошь не хошь, но теперече ты не человек…
Мне и так было несладко, а от таких речей и вовсе 'поплохело'. Земля, дрогнув, ушла из под ног, голова пошла кругом…
– Как не человек? А кто же? – спросил, ухватившись за скамью.
– А кто его знает… У астальдов поспрошай… Может, чего и скажут.
– У каких астальдов?
И вновь жуткая трехзубая ухмылка. Будто и не слышал моего вопроса.
– Понимаешь, милок, Господь сотворил человека по своему образу и подобию. Вникаешь аль нет в суть сего? Поусердствуй маленько, вразумей.
– Ну слыхал от попов… Чего тут разуметь?
– Слыхал да не понял. Как и все вы, глупые человеки… От-крой уши да убогий умишко: ПО СВОЕМУ ОБРАЗУ И ПОДОБИЮ сотворил, да вот только мозгов открыл вам толику малую… Знаешь, сколько?
– Да, человек использует около 5 процентов.
– То-то и оно! Как думаешь, почему?
– Ну…
– Вот тебе и ну! Баранки гну! Поднатужся, милок.
– Чтобы человек не приблизился к Богу?
– Хе-хе-хе… К Богу, говоришь, дурья твоя башка! Хе-хе-хе…
Он смахнул застывшую черный глаз слезу.
– Хе-хе-хе,… уморил старика, до слез уморил. Ох, не к Богу, лекарь. Ох, не к Богу!
Несоответствие внешности собеседника вычурности его речи, несуществующий в природе черный цвет его глаз окончательно сбили меня с толку. В голову невольно пришла дикая, почти безумная мысль. Старик легко ее прочел, и это привело его в неописуемый восторг. Всплеснул руками, стал теребить себя за бороду, хлопать ладошками о колени.
– Да Бог с тобой, лекарь! Это же надо! Чего удумал… При-вратник я. Понимаешь? – при-врат-ник. Нужно же кому-то здесь встречать вашего брата. Приглядывать да учить уму-разуму. Вот и приставили астальды, а уж те… те действительно на короткой ноге…
С кем загадочные астальды на короткой ноге, я так и не узнал. Будто что-то услышав, Горио моментально изменился в лице, нахмурился, стал серьезным.
– Заболтался с тобой… Недосуг мне,… пора… – проворчал он, поднимаясь. Я – вслед за ним.
Ростом старика Бог не обидел – на добрую голову выше меня, шире в кости. От него вдруг повеяло
