При свете дня

советую достать и прочитать книгу С. П. Мельгунова «Красный террор в России».

Жила в маленьком городке Тверской губернии некто Р. Пластинина (Майзель), имела она самую мирную и гуманную профессию, она была фельдшерицей. Но вот ее «призвала революция», и она превращается в чудовище, в палача. Вместе со своим новым мужем Кедровым они в Вологде и Архангельске отправили на тот свет тысячи россиян. Древнее и славное село Холмогоры они превратили в усыпальницу русской молодежи, а Ревекка Майзель-Кедрова лично застрелила 87 офицеров, 33 обывателя и потопила баржу с 500 беженцами…

В Киеве была знаменита и наводила ужас некая чекистка Роза. В Одессе женщина-садистка, которую прозвали «Мопсом». В Баку лила кровь некая товарищ Люба. А в Рыбинске — Зина, зверь в образе женщины.

Конечно, Ленин знал, что говорил, утверждая, что еврейская интеллигенция российских городов (преимущественно молодежь), наполнив собой бесчисленные губернские, уездные и просто городские ЧК, спасла революцию.

Н. Я. Мандельштам пишет об этом явлении в своих «Воспоминаниях»: «Мальчишки, делавшие в те дни историю, отличались мальчишеской жестокостью».

«Почему именно молодых легче всего превратить в убийц? Почему молодость с таким преступным легкомыслием относится к человеческой жизни? Это особенно заметно в роковые эпохи, когда льется кровь и убийство становится бытовым явлением. Нас (!) науськивали как собак на людей, и свора с бессмысленным визгом лизала руки охотнику. Антропофагская психика (антропофагия — людоедство, каннибализм. — В. С.) распространялась как зараза…» Антропофагия распространялась как зараза потому, что она шла сверху, всячески поощрялась, предписывалась, рекомендовалась, культивировалась, романтизировалась, а охотник, которому «свора лизала руки», — кто? Кто всячески поощрял, предписывал, рекомендовал, культивировал, приказывал, спускал директивы? Великий вождь и учитель всех трудящихся. Каннибальское кровопролитие даже воспевалось в стихах. Открываем томик Михаила Светлова.

Стихотворение называется «Пирушка».

Хорошо нам сидеть
За бутылкой вина
И закусывать
Мирным куском пирога.

Хорошо, конечно, захватив Россию и став хозяевами положения, расстреляв русского царя, есть российские пироги. Но с кем же пирует поэт? А вот с кем пирует Михаил Аркадьевич:

Пей, товарищ Орлов
Председатель ЧК.
Пусть нахмурилось небо,
Тревогу тая, —
Эти звезды разбиты
Ударом штыка,
Эта ночь беспощадна,
Как подпись твоя.

Ну, Орлов — это, конечно, псевдоним, как и у поэта Светлова.

Нетипично было в те годы, чтобы подлинный Орлов был председателем ЧК и подписывал приговоры своей беспощадной подписью. Но читаем стихотворение дальше:

Приговор прозвучал,
Мандолина поет,
И труба, как палач,
Наклонилась над ней.

Так вот, под мандолину и выносились приговоры ЧК:

«…расстреливать заговорщиков и колеблющихся (!), никого не спрашивая и не допуская идиотской (следственной? судебной? — В. С.) волокиты. ЛЕНИН 22.8.1918».

Телеграмма эта, правда, не Орлову, а в Саратов Пайкесу, но это не имеет значения. Тем более что скоро и Саратов прозвучит в стихах Михаила Светлова. А приговоры выносились не единицам.

Не чернила, а кровь
Запеклась на штыке.
Пулемет застучал —
Боевой «ундервуд».

(«Ундервуд» — марка пишущей машинки тех времен.) Какова емкость поэтического образа! Чернила орловской подписи сразу превращаются в кровь на штыке, а стрекотанье пишущей машинки, отпечатывающей имена обреченных (а что же еще могла отпечатывать машинка в ЧК?), переходит сразу в стрекотание пулемета.

Но читаем стихотворение:

Расскажи мне, пожалуйста,
Мой дорогой,
Мой застенчивый друг,
Расскажи мне о том,
Как пылала Полтава,
Как трясся Джанкой,
Как Саратов крестился
Последним крестом.

Миленькая картинка. И председатель ЧК, оказывается, милый, застенчивый человек, интеллигент и очкарик. А пылают и трясутся не заморские, не вражеские ведь города, а мирная, тихая Полтава, и среди родной России, на берегу родной Волги, Саратов вынужден креститься последним крестом.

А это разве двусмысленно:

Как без хлеба сидел,
Как страдал без воды
Разоруженный
Полк юнкеров…