насморком (надеясь похалявничать пару деньков), буквально в тот же день покидали земную юдоль через коричневую трубу крематория; но главный врач Зоны Стива Измайлов был старым знакомцем Прокоптюка, выбился в промежуточный слой «допускников» из рядовых «хайлов», они нередко оказывали друг другу взаимные услуги, и профессор не ожидал от него большой пакости. Все, что ему требовалось, — обезболивающий укол и пакетик анальгина. На приеме Стива Измайлов, как обычно, шутил, хохотал, сыпал анекдотами и вдруг похвалился, что Василий Васильевич обещал отправить его на симпозиум кардиологов в Амстердам. При этом так хитро подмигивал, будто его дергали за ухо. Прокоптюк понял, что заслуженный хирург наконец-то спятил, и когда доктор зачем-то неожиданно выскочил из кабинета, схватил со стола свою медицинскую карту и с изумлением прочитал: «Диагноз: цирроз. Лечение: немедленно усыпление». Внизу неразборчивая подпись Стивы.
В минуты повышенной опасности Прокоптюк умел действовать быстро и не рассуждая. Имени это бесценное мужское качество позволило ему занять прочное положение на оптовом рынке, где верховодил в основном наглый молодняк со скошенными, как у горилл, затылками. Он сунул медицинскую карту за пазуху и выпрыгнул в окно, помешала и окаменевшая печень.
Однако этот эпизод, чуть не закончившийся трагически, привел его к грустному пониманию того, что с Зоной ему не справиться в одиночку, сколь бы осторожен он ни был…
По узкой улочке, почти тоннелю, с нависшей на десятиметровой высоте металлической сеткой, он перешел в казарму взвода охраны, где, прежде чем заняться нужником, обмолвился парой слов с дневальным — статным богатырем в серой пятнистой штормовке и просторных парусиновых брюках со множеством карманов. Взвод охраны считался элитным подразделением Зоны, бойцы в него подбирались по признаку предельной физической мощи и полного отсутствия разума. Воплощенный идеал служителей правопорядка в свободном обществе. Каждого бойца при зачислении во взвод Хохряков экзаменовал лично. Кто не выдерживал экзамена, тот как бы лишался права на продолжение судьбы. Лучшие из лучших, прославленные боевики бандитских группировок составили великолепный боевой кулак Зоны, которым Хохряков по праву гордился. Трудно представить себе задачу, перед которой «голубые соколята» могли спасовать. Два заветных слова были как бы знаменем взвода — «мочить» и «телка», их братве вполне хватало для счастливой, полнокровной жизни. Иногда в хорошем настроении Хохряков сравнивал взвод с туго сжатой в сердце Зоны пружиной, которая — только дай приказ! — разнесет к чертовой матери весь полуостров, а понадобится — зацепит и Москву.
Прокоптюк, отправляясь в казарму, всегда имел с собой в кармане что-нибудь сладенькое, чтобы угостить бойцов. Он жалел этих одиноких могучих сирооток, уже не людей, но еще не совсем зверей. Дневальный знал его в лицо, но, смерив пустым взглядом, на всякий случай предупредил: — Замочу, сука! Ковыляй отсюда.
Прокоптюк достал из кармана импортный леденец на палочке с обгрызенными краями, протянул бойцу:
— Покушай, малыш. Подсластись немного.
Богатырь схрумкал леденец вместе с палочкой, недовольно буркнул:
— Телку привел?
— Нету телки. Завтра приведу.
— Ковыляй отсюда, падла!
Задумчиво улыбаясь, Прокоптюк пересек казарму, где на железных двухъярусных койках почивали около полусотни богатырей. Мерный храп, тяжелый, влажный, как в конюшне, ядреный запах. Легко представить, какие несметные стада первоклассных телок посещали их трепетные предутренние сны. Нужник в казарме, рассчитанный одновременно на двадцать седоков, блистал фаянсово-празднично. Один из воспитательных постулатов Хохрякова гласил: «Чистота в сортире — залог порядка в душе!» Нарушение этого правила каралось довольно строго: трое суток без телки. Работать в таком нужнике — одно удовольствие. Прокоптюк подсоединил к крану водопроводный шланг и мощной струей окатил все толчки и плиточный пол. Потом навел окончательный лоск, точно бархоткой прошелся по смазанным жиром сапогам. Теперь сортир своим солнечным сиянием напоминал станцию метро «Маяковская» — до нашествия рыночников.
На обратном пути одарил дневального еще одним леденцом и привычное, богатырское: «Будешь шляться, замочу, падла!» — воспринял как дружеское признание.
В секторе Екатерины II перво-наперво заглянул в каморку к управляющему Зюке Павленку и предупредил, что собирается морить тараканов особым штатовским ядом, а потому просит, чтобы в подвал и душевые часа три никто не совался без крайней нужды. Зюка Павленок, наряженный в боярский кафтан, деревянной ложкой черпал черную икру из туеска и сноровисто отправлял в красногубую пасть, проглатывая с гримасой отвращения. На топчане валялась растелешенная дворовая девка с выпученными от перепоя очами.
— Хочешь икры? — спросил Павленок.
— Нет, спасибо, — поклонился Прокоптюк.
— А девку хочешь?
— Что ты, Зюка, я же на работе.
Боярин Павленок огорчился:
— Заносишься, смерд! Все вы на допуске гордецы. И что это за тараканья морилка, что в подвал зайти нельзя? У нас там пытка назначена. Гостей ждем.
— Морилка первый сорт, боярин. Все живое вянет на корню. Фирма «Гриверс». Заодно и крыс потравим.
— Крыс не трожь. Они для пыточной потехи годятся… А что касаемо морилки… Не люблю я этих заморских штук, Петром заведенных. Для русского человека они как перец в кашу.
Ляпнув невзначай крамолу, Павленок пугливо оглянулся на девушку, но та безмятежно почесывала толстый голый живот.
Снаружи на двери в подвал Прокоптюк подвесил табличку «Идет санобработка», изнутри заклинил ее железным штырем. Зажег электричество, очертившее по замусоренным подвальным переходам тусклые световые пятна. Окликнул негромко:
— Дема, ты где?
Услышал в ответ переливчатый, словно мышиный, свист. Дема Гаврюхин поджидал его в дальнем углу, в закутке за ящиками тары, и когда Прокоптюк его увидел, испытал знобящий толчок под сердцем, будто при потустороннем явлении. Это был рослый мужик лет сорока с простецкой крестьянской наружностью, какого встретишь на улице, и внимания не обратишь. Спутанные лохмы давно не чесанных волос, кирпичное, плоское лицо с широко расставленными, маленькими глазками, узкий рот, кривящийся в недоброй улыбке, крупный носяра, как молодого слоненка, а в общем и целом — мужик как мужик, не заденешь плечом — не заметишь. Была особая примета: когда смеялся, в глазах вспыхивали желтые, яркие светлячки, но для того, чтобы их увидеть, надо было сперва Дему рассмешить.
В каком-то смысле Дема Гаврюхин был действительно потусторонним явлением. Привезли его первому набору, года два назад, и почти сразу укокошили. На предварительной наркотической обработке он неожиданно оказал сопротивление, которого никто не ожидал от неприметного сотрудника какого-то догнивающего научного института. В тот период в Зону тащили всех подряд, без выборки, кто попадался под руку; сортировку производили на месте. Идея разбивки Зоны по историческим секторам осуществлялась в сыром варианте, наспех: важно поскорее заполнить пустующие ниши человеческим материалом, а уж там поглядеть, что из этого выйдет. Впоследствии Большаков назвал этот период — романтическим.
Едва протрезвевший Дема (в Зону его доставили из ресторана «Алый мак», бухим) сообразил, что над ним производят какой-то опыт, как сорвался с лежака, к которому был вроде привязан, и в мгновение ока уложил двух тренированных охранников. У медсестры вырвал шприц и всадил ей самой укол в мягкое место, отчего бедняжка после трое суток мучилась желудочной икотой. Потом вымахнул на двор (как был, в майке и трусах) и попытался пробиться к воротам. По пути Дема посшибал еще трех или четырех сторожей, нанося им страшные лобовые удары, которые впоследствии, когда Гаврюхин уже стал легендой Зоны, получили название «Демины хряки». Охранник у ворот не стал дожидаться, пока Дема доберется до него, и с близкого расстояния прошил ему грудь автоматной очередью. Десятки людей видели, как Дема, дергаясь и голося, истекал кровью посреди двора. Позже, по темноте бойкого мертвяка закатали в кусок брезента и
