бросили в бездонную ямину на опушке леса, так называемую «братскую могилу», ныне давно заполненную до краев, присыпанную известкой и заваленную землей. В сущности, рядовой, незначительный эпизод из истории Зоны, наплевать и забыть. Убытку на грош, да и шуму немного.
Вторично Дема Гаврюхин обнаружился спустя полгода в восьмом секторе, в одном из самых экзотических уголков Зоны — охотничьи угодья эпохи развитого социализма. Здесь гнали кабана, били лося и — очень дорогое удовольствие! — травили собаками матерого медведя-шатуна. Причем по выбору гостя он мог достать добычу из любого вида огнестрельного оружия, вплоть до того, что всадить в брюхо пушечный заряд, а мог по старинке заколоть зверюгу рогатиной. На рогатину, правда, охотников не нашлось, а вот из реактивной базуки один предприимчивый египтянин медведя как-то срезал. Восьмой сектор представлял собой лесок, окультуренный под непроходимую чащу, и декоративное озерцо с охотничьей избушкой на берегу. Обслуги секторе было всего восемь человек, включая комсомолок-рабынь, банных прислужниц. Дема Гаврюхин служил егерем на испытательном ср Испытательный срок подходил к концу, вот-вот Дема должен был сдать экзамены на специальный пуск и легализоваться, но случайно его опознал один из надзирателей, заскочивший из смежного сектора попариться в баньке. Надзиратель обладая прекрасной зрительной памятью, но и он не поверил глазам, когда в лохматом неприветливом егере различил поразительное сходство с бешеным громилой, застреленным полгода назад в приемном покое. Полный сомнений, он все же доложил по начальству, служба безопасности провела оперативную идентификацию и вывод был однозначный: да, этот псевдоегерь не кто иной, как подстреленный при попытке к бегству и брошенный в известковую ямину Дема Гаврюхин, ведущий инженер НИИ «Импульс». Случай был настолько любопытный, что Мустафа пожелал лично взглянуть на человека, владеющего, по- видимому, секретом воскрешения. Но разговор между ними сложился неудачно. На первый вопрос Мустафы: «Как же тебе удалось мертвому вылезти из ямы, господин Гаврюхин?» — псевдоегерь презрительно бросил: «Пошел нах…, скотина!»
Мустафа сразу понял, что собеседник безумен и ничего путного от него не добьешься, но по инерции поинтересовался:
— Неужто полагаешь, из Зоны можно сбежать?
— Я не собираюсь никуда бежать, — ответил Гаврюхин. — А вот твои кишки, мразь, рано или поздно намотаю на сук.
Мустафа встретился с ним взглядом и, что бывало с ним крайне редко, растерялся. Больное и буйное выражение глаз инженера выходило за рамки его представлений о рабской россиянской душе.
Коротко приказал:
— На крюк негодяя!
Почти сутки Дема Гаврюхин провисел на столбе На гостиничном дворе в назидание возможным другим смутьянам, и те, кто имел желание, подходили и разглядывали три застарелых пулевых рубца на его широкой груди.
Под утро Деме, еще живому, но связанному, приладили к ногам трехпудовую штангу и швырнули его с высокого берега в омут. Любимая казнь Хохрякова под названием «Севастопольская кадриль».
Через год Гаврюхин опять всплыл, но совсем в другом месте. В двадцать первом секторе («Сталинские пятилетки») имелась изба-читальня, которой заведовал некто Сема Смоленский, седенький, пожилой еврей, бывший физик-теоретик, одно время мелькавший на общественном горизонте как доверенное лицо самого Гайдара. Изба-читальня была уединенным, тихим местом, куда редко кто заглядывал. Иногда тут проводились скромные шоу типа: «Арест врага народа при распространении запрещенной литературы», но они не пользовались популярностью у богатых туристов. По укомплектованности изба-читальня не уступала крупным столичным библиотекам: сюда регулярно поступали книги современных авторов из серий: «Черная кошка», «Русский детектив», «Третий глаз», «СПИД — как норма жизни» и прочее, иными словами, здесь в изобилии было все, что отвечало утонченным вкусам «новых русских» читателей, начиная с крутого западного триллера и кончая смачной отечественной порнухой. Сема Смоленский обретался в избе-читальне, как у Христа за пазухой. В его обязанности входило только одно: когда полки забивались до крыши, он выносил устаревшие издания на задний двор и сжигал. Бывший друг отца реформ был вполне доволен своей жизнью, которая не шла ни в какое сравнение с унизительным существованием при большевиках, когда ему приходилось по несколько часов, на лютом морозе и в палящий зной, выстаивать в очереди, чтобы купить пакет прокисшего молока или буханку черняги, выпеченной с добавлением соломы и отрубей. Вдали от житейской суеты он наслаждался чтением, попивал чаек и ни о чем не горевал, но счастье длилось недолго. Беда подоспела нежданно-негаданно, как это всегда и бывает. Однажды в избу-читальню наведался с проверкой знакомый бычара (скорее просто чтобы пропустить на халяву глоток — предусмотрительный Сема всегда держал под рукой бутыль чистейшего этила) и обнаружил в глубине помещения, за шкафами сидящего под керосиновой лампой человека, в котором с ужасом опознал дважды покойного Дему Гаврюхина. От дикого вопля бычары («Хан! Это Хан!» — одна из кличек Гаврюхина, сокращенное от «ханурика»), казалось, попадали птицы с дерев, но когда подоспела бригада быстрого реагирования, с силками, дубинками и пыточным агрегатами, Демы Гаврюхина, разумеется, след простыл.
После страшных истязаний, поджариваясь на костре из книг, Сема Смоленский так и не признался, где прячется опасный бунтовщик, скорее всего, он и сам этого не ведал. Заодно спалили несчастного безымянного бычару, но тоже без толку.
С тех пор легенда о Деме Гаврюхине, неуловимом, беспощадном мстителе, обрела дыхание и каждым днем обрастала все более живописным подробностями. Из сектора в сектор кочевал слух некоем сверхъестественном существе, которое видит, чувствует и, если народу придется совсем до, непременно объявится и наведет справедливый беспристрастный суд.
Хохрякова, как и Мустафу, эти слухи скорее забавляли, чем тревожили. Мустафа как-то выразился с присущей ему мудростью: «Если бы Дема Гаврюхин не существовал, его следовало бы выдумать. Политика, брат Василий!» Хохряков был с ним согласен, но все же заметил: «У всякой политики есть предел. Будет зарываться, придавлю!»
Ну?! — сказал Дема Гаврюхин неприветливо. — Зачем я тебе понадобился, старче?
Прокоптюк осторожно опустился на ящик, для удобства опершись на железный скребок. Он не сомневался в подлинности этого человека, только что пожал его теплую руку, но робел перед ним. Пребывание в легенде накладывало на Гаврюхина отпечаток вечности, а прямое соприкосновение с чудом губительно для человеческого сердца. Потому и говорят, что лучше не ведать того, что выше рассудка.
Прокоптюк выполнил просьбу Мещерской: рассказал о человеке, за которым тянется причудливый след. Зовут его Олег Гурко, и он носит на хвосте смерть, как кокетливая девушка в ушах сережки. Гурко хочет потолковать с Демой, если это возможно. Прокоптюк в деле посредник, не больше того.
— Про этого героя я наслышан, — холодно заметил Дема. — Даже видел его. Ничего, ухватистый мужичок, с огоньком. Ты уверен, что он не подставной?
— Нет, — честно сказал Прокоптюк. — Больше скажу, я и про себя давно не уверен, кто я такой.
— Могу напомнить, — Дема Гаврюхин раскинулся на грязных тряпках с сигаретой в зубах с такой непринужденностью, как султан на коврах. — Ты в прошлом заведовал кафедрой, имеешь звания и награды. Потом тебя сломали, и теперь ты шестеришь перед оккупантами, как самая последняя сволочь. Про себя, наверное, думаешь, что очень умный и хитрый, так здорово всех провел. Комплекс сурка.
— Обратите внимание, Дема, — смиренно отозвался Эдуард Сидорович, — я ни на что не претендую, но рискую головой.
— Голову, как и совесть, ты продал менялам на оптовом рынке…
Прокоптюк под испепеляющим взглядом дважды покойника съежился, вжался в ящик. В который раз пожалел, что поддался чарам Мещерской.
— Значит, передать, что встречи не будет?
— Почему не будет, обязательно будет, — Дема чудно заерзал, будто собирался взлететь. Прокоптюк этому не удивился бы. — С тобой же встретился, хотя от тебя несет, как от обосравшейся алкоголички.
— Я же свободный ассенизатор, — скромно на помнил Прокоптюк.
— Это другая вонь, не обманывай себя… От те воняет долларом. Ладно, передай Гурко, через три дня. Место уточню. Приведешь его ты.
Прокоптюк кивнул, облизал пересохшие губы.
