капитал. Хороший капитал, не сомневайся.
— Взамен на мою тыкву?
— Конечно. Никто тебе не даст за нее такую цену.
— Могу не справиться.
— Жить захочешь, справишься, — добродушно ухмыльнулся Валерик.
…С Жанной возникли некоторые трудности. Узнав, что любимый муж собирается большую часть времени блудить по Европе с постоянными заездами в Москву, бедная женщина впала в отчаяние и пригрозила полицией. Оказывается, она отследила секретный счет в банке, на который он складывал излишки, возникающие при сборе квартирной платы с постояльцев, и уверила, что по французским законам за такие шалости полагается не меньше восьми лет тюрьмы. Вопила, как недорезанная:
— Думаешь, я глупая, да, дурная, да?! Я все вижу, все знаю, но прощала тебя, негодяй, потому что люблю!
Он удивился такому неадекватному взрыву чувств. Он считал, что семейная жизнь у них удалась на славу. Толстушка Жанна ни в чем не стесняла его свободы, обеспечивала бабками, и единственное, в чем была непреклонна, так это в ночной ненасытности. Но он угождал ей на совесть, не жалея себя. И если отказывал в ласках, то всегда приводил какие-то основательные причины: грипп, перепой, неблагосклонное расположение звезд. Меньше всего подозревал он в наивной, безмозглой французской дамочке склонность к шпионству.
— Ты думаешь, меня купила? — гордо ответил он на ее грязные угрозы. — Русского моряка нельзя купить. Заруби на своем французском носике.
Все-таки, чтобы умаслить, пришлось ублажать ее до утра и вдобавок пообещать, что будет иногда брать с собой в поездки в качестве секретарши.
Конечно, это все милые житейские пустяки.
Жанну он с тех пор видел от силы раза два в год. Жизнь понеслась со скоростью курьерского поезда: зазевайся чуток — и сбросит на насыпь, костей не соберешь. Налаживание деловых цепочек, аренда помещений, наем сотрудников, обустройство небольшого заводика под Гданьском — все это требовало огромного напряжения сил, точного расчета, предусмотрительности и коммерческой интуиции. Через полгода из Польши через Белоруссию пошла первая продукция, заработали сразу три торговых коридора, отмеченных на личной карте Бубона огненными стрелами. Каждая такая стрела прибавила на его личный счет в Цюрихе по двести тысяч долларов.
Главным партнером в Москве, как и говорил Валерик, стал тридцатилетний Захарка Покровский, эстонский эмигрант. Они довольно быстро и близко сошлись. В выразительных, выпуклых глазах Захарки плавала бездонная мгла. Он больше всего напоминал бродячего музыканта, которого в ближайшем лесу ограбили разбойники: пожалейте меня, люди, вы же видите, как мне плохо! Но за робкой, печальной внешностью скрывался неукротимый, мужественный долларовый боец. Его скромный «Форум-интернешнл» качал деньги, как мощный компрессор. Захарка разработал и внедрил сложнейшую модель оборота средств, в которой цепочка «наркота — деньги — наркота» просвечивала едва заметной паутинкой. У него был не ум, а компьютер. Когда он учился на математическом факультете таллиннского университета и потом год в аспирантуре, ему прочили блестящее научное будущее, да он и сам со школьной скамьи ощущал себя как бы уже состоявшимся нобелевским лауреатом. Однако его академическим мечтам не суждено было сбыться. Можно, наверное, винить в этом обстоятельства, но это не вся правда. Действительно, когда началась либеральная заваруха по разделу СССР, Захарка в какой-то период втянулся в политическую кутерьму и ему стало не до занятий. Манифестации, митинги, тайные сходки, романтический энтузиазм студенческой молодежи, азартная схватка с коммунистическим монстром, у которого подкашивались ноги, — все это увлекло, затянуло, воспалило воображение, но так же быстро он и охладел, как воспламенился. Он скоро разобрался, что на самом деле происходит в богоспасаемом отечестве, и в частности в независимой, гордой Эстонии. Его напугали люди, которые воспользовались благоприятным историческим моментом и захватили власть. Всем своим обликом и повадкой они слишком напоминали немецких штурмовиков, да они и не скрывали своих истинных убеждений. От кого теперь скрывать? Наша взяла! Не нужно было обладать интеллектом и чутьем Захарки Покровского, чтобы прочитать на их лицах высокомерное презрение и роковой приговор. Сумрачные, сосредоточенные парни, занятые обустройством новой, счастливой жизни, при встречах с Захаркой Покровским, который представлял демократическое крыло университетской ассоциации «За свободную экономику», кривились, как от зубной боли, словно недоумевая, почему приговор до сих пор не приведен в исполнение.
Он бежал от них в Москву, куда искони бежали угнетенцы с окраин России.
Почему в Москве он не вернулся к занятиям наукой и как влился в группировку чумаков — это особая история, ее подробностей Симон Барбье не знал.
Работать с Захаркой было легко, легче не бывает, но дружить — трудно. В делах он никогда не терял присутствия духа и всегда находил выход из самого запутанного положения, но в обычной жизни чересчур часто погружался в болезненные, провидческие настроения.
— Нас все ненавидят, — вещал он, смущая Бубона запредельной печалью мглистых очей. — Мы никому не делаем зла, несем людям свет, но ненависть вокруг нас сгущается в свинцовую плиту, ее тяжесть непереносима.
— Кого это нас? — уточнял Симон-Бубон.
— Я имею в виду не только евреев, нет. Всех, кто сумел подняться над серой средой, кто возвысился благодаря уму и таланту. Люди не прощают превосходства. Они стараются уничтожить тех, в ком есть Божья искра. В России это особенно заметно.
Здесь все от мала до велика повязаны идеей уравниловки, как каторжной цепью. Они называют это социальной справедливостью. Социальная справедливость такая же утопия, Саня, как воскрешение из мертвых. Но пока Россия больна ею, в ней будет царствовать палач.
Симон-Барбье пытался отвлечь соратника от мрачных мыслей, рассказывал свежий анекдот, звал к девочкам, но Захарка лишь грустно улыбался в ответ.
Девочками он не злоупотреблял. Образцовый семьянин, он к тридцати двум годам настругал уже троих детишек, лупоглазых, как и он сам, очень шустрых и смышленых. Всех троих оделил печальной и глубокой мглой глаз, особенно впечатлявших на белокурых, невинных детских рожицах. Свою супругу Эльвиру он вывез из Эстонии вместе с остальным имуществом — дородная, белесая северянка с величественной походкой, с безмятежным, как пляж на закате, лицом, с которого не сходила лукавая, призывная полуулыбка, ростом на голову выше Захарки. Он два раза приглашал Симона к себе домой (новая пятикомнатная двухъярусная квартира на Садовом кольце), хотя это не принято между новыми русскими бизнесменами, живущими по принципу — мухи отдельно, котлеты отдельно, но уважил, пригласил, познакомил с супругой и с тремя пухлощекими пузырями, еще неопределенно какого пола, доказав этим поступком крайнюю степень сердечной приязни. О прелестной, пышнотелой Эльвире у многоопытного Бубона составилось мнение как о женщине, которая, даже если бы муженек не прилагал к этому стараний, все равно была бы постоянно беременной, ибо принадлежала к тем чувствительным особам (сейчас они почти повывелись, а в прежние годы именно в Прибалтике их было пруд пруди), коим, не случись рядом подходящего мужичонки, то и ветром надует. Уже при первом гостевании, когда винца попили изрядно, Симон-Бубон улучил минутку и по давней фартовой привычке в коридоре крепко прихватил красотку за литые бока. Дама лениво высвободилась из пылких объятий, укорила низким, бесстрастным голосом:
— Как можно, господин Барбье? Муж ведь у меня ревнивый до ужаса.
— Какой я тебе Барбье? Для тебя я просто Саня Бубон. Прости, Эля, голова закружилась. Сто лет такой грудяки не щупал.
От комплимента дама скромно потупилась.
— Уж как вам угодно, господин Бубон, но при муже неприлично.
Эльвира была в тот раз где-то на шестом месяце, что придавало ее невинному кокетству особую перчинку. Бубон вспомнил некстати свою милую Жанну, такую же отзывчивую на ласку, и беспричинно загрустил. Эльвира сильно его зацепила. Он дал себе слово при первом удобном случае свести с ней дружбу покороче…
Захарка Покровский, будучи образцовым семьянином, не столько опасался за свою жизнь, сколько
