— Михаилом Федоровичем. Для тебя просто Миша.
— Можно спросить об одной вещи?
— Хоть и о двух.
— Вы работаете на Гария Хасимовича?
— Нет, я сам по себе.
— Так не бывает, — в ее глазах не осталось и следа безумия — поразительная метаморфоза. — Вы же сами знаете, что так не бывает. Не может быть человек сам по себе.
— Допустим, я приятель Ивана Алексеевича. Он попросил об услуге, я ее оказал. Вот и все.
— У него не может быть таких приятелей, как вы.
— Почему?
— Миша, не вешайте лапшу на уши. Я не дурочка, хотя вы считаете меня дурочкой. И напрасно.
За разговором она принялась за бутерброды и ему понравилось, как она ест. Абсолютно естественно, без всякого кокетства. В ясноглазой худышке чувствовалось воспитание, хотя, конечно, она по уши в дерьме. Девочка по вызову — прости Господи! Климов никак не мог понять, что связывает солидного мужчину, который остался в лесной сторожке, и эту забавную пигалицу, которую чуть не разрезали на кусочки. Иван Алексеевич не показался ему маразматиком, готовым ради юного женского мясца пожертвовать бессмертной душой. А что тут может быть еще?
Как ни странно, девушка отгадала, о чем он думает.
— Иван Алексеевич меня спас. Он старый, поэтому добрый. Он ничего не понимает в жизни, как мои папочка с мамочкой. Их время ушло, а они даже не заметили.
— А твое только начинается?
Ольга ответила задумчивым взглядом, пригубила ликер. Прожевала кусочек сыра.
— Нет, мое тоже кончилось. Раз уж они за меня взялись, достанут где угодно. Да чего я вам говорю, вы же сами один из них.
Ее голос был почти равнодушен — это его поразило.
— И ты вот так покорно готова умереть?
— Кто же спросит, готова или нет? Да из наших никто долго не живет. Редко кто.
— Кто это — ваши? Проститутки, что ли?
Ольга поморщилась, допила ликер. Ответила серьезно, словно о сокровенном:
— Сейчас больше нет проституток, Миша. Все девочки и мальчики одинаковые. Торгуют тем, что дала природа. Но они не проститутки. И я не проститутка. Мы — промежуточное поколение. Мало кто это понимает, большинству кажется, что они живут нормальной, богатой, веселой жизнью, но если кто поймет правду, как я поняла, те обречены. Моя вина лишь в том, что я поняла. Мы не должны понимать, что мы промежуточные недоумки, навоз, из которого со временем вырастет поколение рабов и слуг. Я уже два раза чудом уцелела. Один раз Иван Алексеевич помог, и вот — вы. Если вы, конечно, не обманываете. Если вы не с ними. Но третьего раза не будет. Три раза они не ошибаются. Это невозможно.
Климов так увлекся разговором, что забыл о еде. Он начал догадываться, почему зрелый мужчина потянулся к этой девочке с таинственно-глубоким взглядом.
— Кто это — они?
— Как кто? — Ольга удивилась. — Те, кто пришел к власти. У них мешки золота в банках и целые армии вооруженных негодяев. Все красивые слова, которые они произносят — ложь. И вино, каким нас поят, отравленное. Миша, вы что, с луны свалились, как Иван Алексеевич?
— Нет, — сказал Климов, — я не свалился с луны. Кстати, как твоя рука?
— Немного ноет… Терпимо.
— Оля, и много среди ваших мальчиков и девочек таких прозревших? Которые поняли, что они навоз?
— Я же сказала: тех, кто правду узнает, выбрасывают на помойку. Теперь моя очередь.
— Твоя очередь не скоро, — уверил Климов. — Поднимайся, поехали.
Он встал, предложил ей руку, и она со вздохом ее приняла…
В первой половине дня за полковником Поповым обещали заехать ребята из отдела и переправить в другое место: договоренность была, что положат в частную клинику Данилюка на Соколиной горе. Клинику приватизировали через Газпром, чтобы никому не пришло в голову, что она находится под эгидой ФСБ. Данилюк, хозяин клиники, — фикция, фантом, подставное имя, на которое оформлена вся документация, вплоть до купчей с государственным гербом. Все можно было сделать проще, но контора иногда погружалась в эйфорию, по-прежнему ощущала себя могучей организацией, с цепкими щупальцами, запущенными во все уголки мира, и по инерции запутывала следы там, где давно уже не имело смысла ничего запутывать. В клинике Данилюка врачи, медсестры, персонал носили воинские звания и зарплату им платили из соответствующего фонда. Среди них преобладали специалисты высочайшего класса — хирурги, кардиологи, онкологи, — тоже, в сущности, отголосок советской традиции, когда все лучшее в интеллектуальной области так или иначе подгребалось к оборонке. Герасим Юрьевич знал, что в этой клинике он будет в большей безопасности, чем дома или где-нибудь еще.
Утром, до появления медсестры, Герасим Юрьевич совершил первый самостоятельный спуск с кровати, что далось ему нелегко. Он сходил в туалет (примыкающий прямо к палате) и вернулся обратно, но почувствовал себя так, будто слазил на Эльбрус: «Плохо, — сказал сам себе, — очень плохо, Герасим. Слишком легкая добыча для акул».
В начале восьмого, как обычно, заглянула дежурная медсестра (незнакомая), сунула ему под мышку градусник. Молоденькая — еще не проснулась. Минут через двадцать прибежала вторично. Градусник он уже посмотрел — 37,5. Медсестра проставила цифры на картонке, прикрепленной к спинке кровати.
— Как тебя зовут, сестренка?
— Леночка.
— Очень приятно, Леночка. Там жена должна подойти. Ее пропустят?
— Конечно, пропустят. На вас же постоянный пропуск. Отдыхайте, скоро завтрак привезут.
Теперь главное — дождаться Жанну. Как у всякого человека, профессионально играющего в орлянку со смертью, у полковника выработалось повышенное, звериное чутье на опасность. Прояснившееся сознание подсказывало, что сегодня они сделают попытку с ним расправиться. Словно по невидимой рации кто-то подал дружеский предупредительный сигнал. Он допускал, что это ложная тревога: боль, переутомление, физиологический и психическим спад и прочее, но все же… Он ничего не знал о ночных похождениях Климова, в этом случае его интуиция получила бы логическое обоснование.
Завтрак прикатила на коляске санитарка, пожилая женщина со сморщенным лицом, в грязном фартуке и, как положено, уже с утра слегка поддатая. Гречневая каша с куском трески, хлеб, чай.
— Неплохо, — одобрил Герасим Юрьевич, скосив глаза. — А говорили, что в больницах помирают от голода.
— Чего? — сразу надулась санитарка. — Это кто говорил-то? Клавка, что ли?
— Да нет, не Клавка. Так, слухи. Распускают враждебные элементы, недовольные режимом.
— Им чего ни дай, — поддержала санитарка, — все равно недовольны. И Клавка такая же. Третьего дня кошелку с продуктами волокла, согнулась в три погибели, как токо не совестно. Ей бы угомониться, дак нет, так и мелет поганым языком.
Полковник подтянулся повыше, чтобы приспособиться к тарелке, которую санитарка установила сбоку на тумбочке. Кое-как проглотил пару ложек каши, пожевал рыбки. Надо поесть, надо. Треска, приготовленная каким-то особым способом, растягивалась во рту и прилипала к зубам, как жвачка.
Санитарка с удовлетворением наблюдала, как он ест.
— На поправку пойдешь, — сказала она уверенно. — Токо не подавись.
— Передайте благодарность повару. Замечательная рыбка. Можно два часа жевать.
— Повара у нас нету, откуда повар. На пересменку готовим по очереди. Я бы Клавку близко к кухне не подпустила, дак нет, так и сидит у плиты.
Разбередив себя видением какой-то ненавистной Клавки, санитарка забрала у него недоеденное блюдо, чуть ли не вырвав из рук, бросила в поддон каталки — и отбыла восвояси. Но стакан чаю оставила.
Полковник открыл тумбочку, нашарил сигареты и зажигалку. Вертел в пальцах, не решаясь
