устрашающему виду лишь слабо пукнул, и на правом плече Георгия Павловича, на пиджаке, образовалась аккуратная дырочка — хоть вкручивай орден.
— В больнице навещу денька через два-три, — пообещал Трубецкой. — Как раз все обдумаешь.
Георгий Павлович от проникновения пули в плоть встрепенулся, прижал ладонь к плечу, но сидел по-прежнему прямо и даже, кажется, не сморгнул. Я еще больше его зауважал. Уж он-то не был случайным игроком в том дьявольском покере, который называется «новые времена».
— Больно? — спросил Трубецкой.
— Немного жжет, — ответил Георгий Павлович.
— А Полина все-таки женщина. Ей крепче жгло.
Очки у Георгия Павловича опять соскользнули на ухо, но, к счастью, не разбились. Он глядел сразу на нас обоих, на каждого отдельным глазом.
— Пойдем, — позвал меня Трубецкой. — Здесь, похоже, управились.
Я собрал вещи, чемодан и сумку. Георгий Павлович что-то пробурчал себе под нос. Вроде ко мне обратился. Сквозь пальцы у него просочилась кровь. Лицо как штукатурка.
— Что, что?! — переспросил я.
— Ничего. До встречи говорю, писатель.
Трубецкой вернулся из коридора, услышав его слова.
— Филин, может, тебя добить? Ты, я вижу, мучаешься очень.
— Не надо добивать.
— Образумься, Филин. Ты сегодня заново родился. Третьего раза не будет.
— Вызови «скорую», Эдик!
— Головорезы вызовут. Я распорядился. Когда уйдем, выпустишь их из ванной.
— Не дойду!
— Недооцениваешь себя, Филя.
В коридоре, длинном, как прямая кишка, со множеством дверей — никого. Кроме девицы Лизы (уже без передника) и мужчины в куртке и тельняшке, притулившегося у стены в позе пьяного. Стриженая голова повисла на грудь. Девица смотрела на нас вопросительно и чуть смущенно. Вернее, не на нас, а на Трубецкого. Если бы я не видел ее недавно в деле, то мог бы предположить, что дылда-переросток заблудилась, забыла номер комнаты, за которой ее поджидают родители.
— Все хорошо, Лизок, — подбодрил ее Трубецкой. — Ты, как всегда, великолепна. Теперь сматываемся отсюда.
Смотались через запасной выход, который привел к гаражам. Но сначала спустились в подвал и миновали два или три подземных перехода. Трубецкой вел нас так уверенно, словно совершал тут прогулку ежедневно. По пути встречались разные люди — работники гостиницы, какие-то странные типы, похожие на бомжей, — но никто не обратил на нас внимания.
Напротив кинотеатра, у парапета набережной была припаркована коричневая «тойота». Трубецкой посадил нас туда, сам сел за руль — и через полчаса мы оказались в Бутово, в новехонькой, как глаз младенца, однокомнатной квартире, где из мебели были только стол да панцирная железная кровать больничного типа. Но застеленная чистым бельем.
— В гостинице тебе жить рано, Мишель, — сказал Трубецкой. — Ничего, перекантуешься пару ночей здесь… Лиза, ступай на кухню, приготовь чего-нибудь пожрать. Там все есть в холодильнике.
Еще по дороге, в машине, я покаялся, рассказал, что нарушил запрет и попался.
— Все ерунда, — беспечно отозвался Трубецкой. — Я должен был сам предусмотреть, что ты туда попрешься.
Меня задел его тон.
— Да, представь себе, не могу бросить квартиру на произвол судьбы. Там все мои вещи, архив, в конце концов.
— Да я не упрекаю.
— Упрекаешь или нет, как теперь быть?
— С чем как быть?
— Ну с квартирой, с квартирой!
Трубецкой вел машину в лучших традициях суперменов — почти не глядя вперед. А тут вдобавок и руль бросил.
— Мишель, неужели квартира тебе дороже жизни?
— Квартира это квартира, жизнь — это жизнь. Величины несопоставимые.
— Ну хорошо, хорошо, — согласился он. — Завтра с утра пошлю мастера, поставит дверь и врежет замок. Доволен?
Сейчас, пока мы курили в комнате, он еще добавил к этому разговору:
— Кстати, о квартире. Если хочешь, можно послать Лизу. Она там приберется, проследит за всем.
— Кстати, о Лизе. Она кто такая?
— Как кто? Боец.
— Мальчики! — донеслось с кухни, словно Лиза нас услышала. — Яичница готова.
— Мне нужно срочно позвонить дочери, — сказал я капризно. — А телефона нет.
Телефон оказался в сумке у Трубецкого, которую он прихватил из машины, — портативный, сотовый.
— Бери… Только давай сначала пожрем, а то мне надо бежать. Ты не забыл, что завтра операция?
— Нет, не забыл.
— Послушай, Мишель, если не возражаешь, Лизу оставлю здесь. Мне так будет спокойнее.
— Где же она будет спать?
— Как где? Кровать двуспальная. Поместится сбочку. Начнет приставать — спихнешь на пол. Она девка дисциплинированная, поймет.
Смотрел на меня с подвохом.
— Тебя что-то смущает?
— Да нет.
— Учти, все ее услуги оплачены.
— Какая мерзость!
Лиза оказалась на диво исправной хозяйкой. Кроме яичницы с ветчиной, накормила нас горячими оладьями со сметаной, а чай заварила такой, какой именно я любил — кирпично-красный, со стойким ароматом. Кухня была более обустроена для жилья, чем комната. Холодильник, всяческая техника, посуды навалом.
Наспех поев, Трубецкой уехал. Лиза проводила его до машины — и вернулась сияющая. Видно, получила какие-то интимные инструкции.
— Вы что сейчас будете делать, Михаил Ильич?
— Позвоню дочери и лягу спать. А ты?
— Тоже, наверное. Только вот приберусь на кухне.
Кате дозвонился сразу. Она была возмущена, разгневана и почувствовала что-то неладное.
— Папа, что происходит?
— Ничего не происходит, котенок. Просто ремонт немного затянулся.
— Папа, не лги! Я звоню второй час, никто не отвечает. Ни дома, ни в гостинице. Что случилось?
Если бы я мог рассказать ей, что случилось, возможно, мне стало бы легче. Но я не мог.
События последних дней, метаморфозы, происшедшие со мной — чумовая женитьба, взрыв квартиры, мафиозные разборки, в которых я оказался чуть ли не главным действующим лицом, — все это разрушило бы в ее глазах образ отца, внедренный в сознание с младенчества, и к каким последствиям это могло привести, не хотелось даже думать. Катенька — сугубо эмоциональная натура, но даже будь она иной, как ее чуткой душе соотнестись с тем, что самый близкий на свете человек, отец, солидный, интеллигентный, рассудительный, всегда готовый помочь советом, вдруг превратился в какого-то чертика из табакерки?
— Катя, я когда-нибудь тебя обманывал?
