Я уселся в кресло перед низким, красного дерева столиком. Закурил. На столике груда иллюстрированных журналов. Полистал один-два от скуки. Сплошь реклама, но все вполне пристойно. Ни одного полового акта. Отстали от нас.
Полина опоздала на двадцать минут. Пришла одна. На ней светлое длинное платье с глубоким вырезом на груди и продольными разрезами вдоль бедер. В движении платье оживало. Одним этим можно было любоваться всю жизнь. Я помнил ее темноволосой, теперь она была яркой блондинкой с чарующим взглядом вакханки. Невероятной истомы глаза. Нежный пухлый рот. Наша встреча не была затруднительной. Мы взялись за руки и опустились на кожаный диван. Руки у нее были теплые, а я отчего- то сразу замерз. Клерк за стойкой послал нам дружескую улыбку. Двое мужчин-постояльцев, заполняющих какие-то бумаги, женщина с высоким шиньоном на голове, потянувшаяся за ключами, — все смотрели на нас. На короткое мгновение время остановилось.
— Мишенька, родной, — прошептала Полина, раня мне сердце, — ты живой! Такая великая удача. Мы снова вместе.
Я проглотил комок в горле. Постепенно волнение улеглось, но никакие слова не шли с языка. Она это поняла.
— Милый, давай сразу. Ты веришь мне или нет?
— Верю.
— Я узнала обо всем от Трубецкого. Я ему не простила, он знает. Если нужны доказательства, ты их скоро получишь.
Не отводя от нее взгляда, я прижал два пальца к лацкану пиджака.
— Конечно, — кивнула она, — я так и думала. Расскажи, как себя чувствуешь?
— Нормально. Коммерческая психушка — все равно что санаторий. В принципе, никакой разницы — что на воле, что там. Даже, поверишь ли, отношения там более человеческие, что ли. Все стараются друг друга поддержать, подлечить…
Отчего-то горячась, я начал рассказывать про своих тамошних друзей, приватизатора и пахана, про новейшие методы лечения полоумных… В ее глазах, помилуй Бог, блестели слезы. Крепко сжав мою ладонь, спросила:
— У тебя отдельный номер?
— Да.
— Там кто-нибудь есть?
— Кому там быть, ты что?!
— Пойдем скорее…
Чуть не силком протащила мимо улыбающегося клерка, мимо роскошной, во всю стену картины «Искушение Христа», вверх по лестнице, устланной оранжевым ковром. Я снова был в ее власти и хотел того же, чего она. Еле попал ключом в замочную скважину. Постель разбирать не стали, повалились поверх покрывала. С громадным облегчением я швырнул пиджак через всю комнату. Ухватился руками за вырез ее платья, рванул, затрещала тонкая ткань. Полина не носила лифчик. Ее полные груди, золотистые, с торчащими сосками брызнули в глаза, как два солнца.
Уже сумерки заглянули в окно, когда мы опомнились, отдышались. Лежали, слипшись боками, как два остывающих пельменя.
— Микрофон в пиджаке, — сказал я. — Оттуда вряд ли слышно.
— На тебя вышел Циклоп?
— Да.
— Теперь я его должница… Сколько с тобой людей?
— Знаю одного Федоренко… А так-то много вокруг мелькает. Всех не перечтешь.
— Чего от тебя хотят?
— Чтобы заманил тебя домой, в Москву.
— Чем заманил? Договаривай.
— Давай лучше встанем.
Я первый сполз с кровати, сходил в душ. Поглядел на себя. Глаза красные, как у колдуна. Вернулся в комнату, достал кассету, вставил в гнездо. Нажал кнопку. Экран засветился, по солнечной поляне бежала счастливая девочка с сачком. Сюжет на три минуты. Полина повернулась на бок и молча досмотрела до конца. Холодно сообщила:
— Это моя дочь. Маринушка.
— Я знаю.
— Она у них?
Я взял с кровати подушку и бросил на пиджак.
— Так велели передать. Мне ее не показали. Я видел только пленку.
— Дай сигарету.
Я принес пепельницу на кровать. Задымили.
— Включи еще раз, — попросила Полина.
Снова по экрану побежала девочка, наткнулась на мужчину, взлетела в небо… У Полины лицо оставалось бесстрастным, сухим. Голубенькая жилка набухла на виске.
— Знаешь, Миша, я, наверное, очень плохая мать. Да что там, вообще никакая не мать. Но я соскучилась. Хватит. Придется съездить, забрать ее оттуда.
Подумав, я спросил:
— Ты уверена в этом?
— Не уверена, но надо. Бедная кроха!
Что такое «надо» в ее представлении, я догадывался: это то, что ей хочется. Если захочет луну с неба, то это и будет «надо».
Словно озябнув, натянула на себя покрывало. Я пристроился рядом. Стемнело, а мы все сидели, нахохлясь, как два вечерних голубка. Ночь в высоком окне была сиреневого цвета. Звуки музыки, доносящиеся откуда-то снизу, смешивались с утробным урчанием улицы, будто мимо дома, пофыркивая, проползало неведомое доисторическое ископаемое. Когда еще придется так посидеть, думал я. По- семейному.
— Миша, придется помириться с Эдичкой.
— Я с ним не ссорился. Просто он распорядился, чтобы меня усыпили. Это обыденка.
— Он сам переживает.
Это был перебор. Я не выдержал, хихикнул.
— Да, да, представь себе. Он не такой злодей, каким кажется.
— Кто говорит, что злодей. Вы никто не злодеи. Избранники судьбы. В соответствии с теорией Дарвина, быстрее других применились к новым обстоятельствам. Ускоренная мутация. Кто не успел приспособиться, обречены. Увы, полагаю, я в их числе. Совком был, совком и помру. Никак не возьму в толк, почему обязательно надо убивать и грабить.
Она слушала внимательно, но в темноте я не видел выражения ее лица. Скорее всего, улыбалась.
— Впрочем, люди всегда делились на жертв и палачей. Черного кобеля не отмоешь добела. Переход из одной категории в другую невозможен в принципе.
— Философия пескаря, — процедила Полина сквозь зубы.
— Наверно. Но мне легче быть жертвой, чем палачом. Трубецкой из другого теста. Не говоря уж о тебе.
— Почему же? Скажи и обо мне.
— Давай лучше в другой раз.
— В другой так в другой. Один совет я все же тебе дам, Мишенька, потому что ты мой муж.
— Слушаю.
— Не оправдывай свою слабость тем, что слабых людей больше, чем сильных. Это не по-мужски.
Мысль была недурна, но не это меня поразило, а то, каким спокойным, уверенным тоном она произнесла «мой муж».
…Кое-как починив платье, спустились в бар, перехватить по глоточку.
