уважаю.
— За что, интересно?
— Вы же ее любите?
— Безусловно.
— Значит, сами знаете — за что.
Тема была для меня чрезвычайно важная, поэтому машинально я полез за сигаретами, но Лиза тут же отобрала всю пачку. Во время занятий она не позволяла курить.
— Любят — за одно, уважают — за другое, — высказался я. — Это редко совпадает.
— Вам виднее. Но разве можно любить и не уважать?
— Еще как можно!
Лиза легла рядом со мной на траву, объявила:
— Плуг! — и перекинула ноги себе за голову. — Ну же, Михаил Ильич! Дыхание произвольное.
Накануне это упражнение у меня вроде получалось, и я без опаски повторил Лизино движение. Но в тот момент, когда носки ног соприкоснулись с землей, в пояснице что-то подозрительно хрустнуло, и я понял, что без посторонней помощи мне уже никогда не вернуться в нормальное положение.
— Лиза, — сказал я придушенно. — У меня, кажется, что-то заклинило.
— Ничего страшного. Вдохните, как будто в животе распускаются лепестки.
Я вдохнул, но воздух застрял в глотке и тут же с шипением вытек через ноздри. На полянку как раз забрели Нурек и Мариночка. Нурек печально тявкнул, обнюхал мою голову, вдавленную подбородком в грудь, и вроде приладился пописать.
— Ты что? — спросил я. — Совсем обнаглел?
— Дядя Миша, вы кого изображаете? — пропищала девочка. — Паучка?
Я уже не мог поддерживать светский разговор и только зловеще пыхтел.
— Не мешай дяде Мише, Мариночка, — сказала Лиза. — Он выполняет очень важное упражнение.
— Почему же он весь такой красный?
— Потому что старается. Хочет помолодеть.
Она прекрасно понимала, в каком я положении, и я поклялся, что если удастся вернуть себе человеческий облик, порвать с ней всякие отношения. Нурек, решив, что я просто хочу с ним поиграть, с яростным рычанием начал подкапывать под меня яму. Как всегда, за ним прилетела дружная стайка слепней: парочка уселась на мою голую ногу, а один вцепился в щеку. Дотянуться до них не было возможности.
— Дядя Миша, мамочка за вами послала. Вы меня слышите?
— Он слышит, — ответила за меня Лиза, — но ему нельзя отвлекаться. Иди набери ромашек, я сделаю тебе венок.
Мариночка ушла, и Нурек понесся за ней, не дорыв яму. Наконец Лиза смилостивилась и легким толчком ноги перевернула меня на бок. Отдышавшись и убив слепня на щеке (полная ладонь крови), я сказал Лизе:
— Не думал, что ты на такое способна. Вроде я ничего плохого тебе не сделал.
— Михаил Ильич, миленький, дайте я вас поцелую!
Поцеловала прямо в губы, и я демонстративно сплюнул. У нее были такие глаза, будто ревела три дня подряд.
— Знаете, это был полный кайф! Ничего смешнее в жизни не видела. Эх, жаль, не было фотоаппарата.
— Жаль, что родители не придушили тебя в колыбели.
— Вам правда неприятно со мной целоваться?
— Безопаснее целоваться с очковой змеей.
Она разглядывала меня со странным, почти блаженным выражением.
— Я теперь знаю, почему вас любит Полина Игнатьевна. Вы обижаетесь, как ребенок.
Чуть позже мы с Полиной пили кофе на веранде. Трубецкой предупредил, что вряд ли вернется ночевать. Катя читала у себя в комнате. В отсутствие Трубецкого она редко показывалась, словно избегала остаться со мной наедине. Мы даже не обсудили ночное происшествие. Я понимал, что Катя страдала, но ее любовное страдание было пока в той фазе, когда оно доставляет удовольствие, как морозный воздух после парилки. Таким страданием не хочется ни с кем делиться, как и самой любовью.
Кати не было, но разговор шел о ней.
— Может быть, — сказала Полина, — нам придется уходить поврозь. Первыми мы с тобой и Мариночка. За нами — Эдичка. Лучше бы наоборот, но он не хочет улетать первым. Хочет подстраховать нас.
— Выходит, Катя останется в Москве?
Полина склонилась над чашкой.
— Думаю, так.
— Он сказал ей об этом?
— Какое это имеет значение? Не сказал, так скажет.
Мариночка вернулась с прогулки и забралась к матери на колени. Придирчиво оглядела стол и пальцем ткнула в ореховое пирожное: дай! Свои требования девочка всегда выражала с предельной лаконичностью, не ожидая встретить возражения. Ее пичкали чем попало, когда попало и кто попало. За исключением рассудительной Прасковьи Тарасовны, которая решила, что девочке полезно по утрам есть овсяную кашу с медом. Когда первый раз Прасковья Тарасовна насулила ей кашу, Мариночка коротко бросила: «Сама ешь!» и за грубость получила от матери легкий подзатыльник. Девочка была так удивлена, что молча вылезла из-за стола и в течение часа никому не показывалась на глаза. С тех пор между нею и Прасковьей Тарасовной установились какие-то сложные отношения, в которых никто не мог разобраться. Мне было лишь известно, что Мариночка собирается вскоре «кокнуть вредную старуху».
В присутствии девочки пришлось говорить обиняком, но переносить разговор я не собирался.
— Смешно, конечно, напоминать о каких-то обязательствах, — сказал я Полине. — Тем более ему. Но помнится, прежде речь шла о том, что мы уедем все вместе. Что же изменилось?
— Чего ты от меня хочешь? Чтобы я поговорила с ним?
— Хочу, чтобы ты знала: без дочери я никуда не поеду.
— Тебе нельзя оставаться, пока все как следует не утрясется.
— А ей можно?
— Ей больше ничто не грозит.
— Ты так считаешь?
Мой профессорский тон был ей неприятен, и я догадывался почему. Разумеется, они с Трубецким давно между собой сговорились избавиться не только от Кати, но и от меня. Зачем им такая обуза. Но что- то мешало ей сказать об этом прямо. Вот что мне и хотелось знать. Какие чувства руководили этой так и неразгаданной мною женщиной? Почему до сих пор нас, как двух прирученных зверушек, содержат на даче, обхаживают, кормят и поят, а не отправили вторично в психушку, либо не зарыли в удобной ямке в ближайшем лесу? В том, что они оба на это способны, сомневаться не приходилось.
— Дядя Миша, — окликнула Мариночка, — пойдем на качелях качаться.
— Правильно, — поддержала Полина. — Ступайте на качели. Все лучше, чем всякую ерунду обсуждать. И я к вам приду. Только один звоночек сделаю.
Куда-то она все время звонила. Куда?
Возле кухни стояла Прасковья Тарасовна, и вид у нее был такой, будто дом загорелся: растерянная, бледная. Я такой ее раньше не видел.
— Что с вами, Прасковья Тарасовна?
— Ничего, Миша, ничего. Сейчас пройдет.
— Сердце? Голова закружилась?
— Померещилось что-то. Пустое…
Бочком, по стеночке пробралась на кухню, уселась на табурет. Голова свесилась на грудь.
— Это от каши, — уверенно объяснила Мариночка. — Кто детей заставляет кашу есть, тот сам после
