расплакался, стоя напротив него. Тетя Галя тоже заплакала. А дядя Саша отвернулся к окну вмиг почерствевшей булкой. Пассажир пристально посмотрел Петьке в глаза, не знаю, как он выдержал Петькины клювы, еще раз назвал его недоразвитым и спрыгнул на остановке. Тетя Галя не стала собирать рассыпавшиеся шпильки, а Петька весь тот день был очень тихим.
Не менялось только море, оно всегда было вполне предсказуемым. Если утром шел дождь, оно штормило. Но кто ж соберется купаться в дождь? А бывало на улице пекло, от жары трескался асфальт, и сгорала листва на деревьях. Но подходишь к морю, а вода ледяная, ноги сводит. Впрочем, и это тоже было вполне в духе моря.
Как-то дядя Саша поленился придавить камнями морское покрывало. Ветер поднялся в секунду. Покрывало улетело — болталось вялым парусом в воздухе, обессилев, падало на песок, и снова поднималось, когда ветер вдыхал в него новую силу. Небо потемнело, нависло буграми, становилось ближе и ближе, казалось, вот-вот свалится на нас.
— Над седой равниной моря ветер тучи собирает! — крикнула я, стоя к морю лицом и глядя прямо в его бездну.
— Между тучами и морем гордо реет буревестник!
Каждая новая волна была выше предыдущей. Сначала море толкало меня в колени. Потом поднялось до пояса, заревело и ударило в живот.
— Гордо реет буревестник!
Море бросило мне в лицо песок, порезало глаза.
— Гордо реет буревестник! Черной молнии подобный!
Я успела оглянуться на дядю Сашу, на его глубокий пупок над резинкой длинных трусов.
Море ударило меня по лицу. Сбило с ног. Я ушла вместе с отхлынувшей волной, и под водой моя голова продолжала работать, производить мысли. Я думала о том, что сейчас доплыву до самого глубоко дна, и увижу разбросанные по нему ракушки — белые и черные, свернутые в завитушки или похожие на кричащие рты. То-то интересно, что мне скажет третья старушка. И что я скажу сама, когда начну говорить из ракушек?
Дядя Саша потянул меня за ногу.
Я попрыгала на берегу сначала на одной ноге, потом на второй. Из ушей вытекла морская вода.
— Буревестник, пора собираться. Шторм начинается, — закричал дядя Саша, и море унесло его голос.
Дошли до лагуны. Дождь потек крупными каплями. Ветер бросался в нас песком, и он прилепал к мокрой коже. Я оглянулась. Море поднималось стеной воды. Чем мы ему не угодили? Его пена лизала низко нависшее небо и стекала с него густыми тяжелыми каплями.
— А вдруг Бог есть? — спросил Петька невпопад.
— Глупый Петька робко прячет тело жирное в утесах… — невпопад ответила я.
— Люблю Лермонтова… — невпопад отозвался дядя Саша, глядя на волну влажными глазами, а потом поспешил к рельсам, сняв намокшую панамку и сунув ее в карман.
В девятом классе Петька уехал на родину дяди Саши — в Воронеж. Тетя Галя ходила голыми ногами по новому паркету и вовсю жаловалась на пятки. Пуфик она задвинула в угол, от него пахло пылью. Новый еще на моей памяти диван стал старым.
Петька приехал на новый год. Тридцать первого декабря он прилепил к лицу вату, натянул на себя мою шубу, рукавов которой не хватило ему на запястья.
— Тук-тук-тук! — постучал по полу палкой от швабры. — Я — дедушка Мороз! Подарки вам принес!
Дядя Саша развернул газетную бумагу и вынул из нее парусник.
— Сынок… — тихо протянул дядя Саша.
— Дяденька, какой я вам сынок! — пробасил Петька. — Я — дед Мороз!
— Хорошо, Петенька, хорошо… — отозвался дядя Саша.
И тут, на этом самом месте мне очень хочется закончить свой рассказ про Петьку, и сойти уже с подоконника, на котором жестко сидеть часами. Мне нравится такая концовка. Но с самого детства я привыкла к тому, что мои желания никого не интересовали, никто их не исполнял, а я, как уже много раз говорила, очень хорошо помню свое детство. Поэтому я закончу рассказ так, как мне не нравится.
Мне стало скучно во втором городе. Низкие дома давили на меня. Не помню ни дня, когда бы у меня не щемило. Это чувство, которым я заразилось в первом городе, стоя у бочки с квасом, приходило все чаще. Петька слал письма, он собирался поступать в военное училище.
Я поменяла второй город на третий. Вокруг меня все так часто менялось, пора было и мне что-то изменить. Изменить самой. Я не видела Петьку лет пять. Встретились мы в Москве, когда он был проездом из Воронежа. Петька назначил мне встречу в метро.
Он сидел на скамейке в центре зала в кашемировом пиджаке, очень широком в плечах. Когда Петька встал, то оказался не таким высоким, как обещали подплечники.
— Давай выйдем из метро, — предложила я. — Тут ничего не слышно.
Петька сжал ручку своей дорожной сумки.
— Лучше здесь посидим, — сказал он.
Петька рассказывал про родителей и Воронеж. Когда говорила я, он не хотел слушать и мотал головой. И я решила, пусть говорит он. Его голос по-прежнему ломался или просто когда-то сломался окончательно, и теперь починке не подлежал. Я вспомнила, как в детстве он говорил, что это не у него голос ломается, а у меня искривление барабанной перепонки.
— Петька, а помнишь… — произнесла я.
Петька замотал головой, он, кажется, ничего не хотел помнить. Или воспоминания перестали быть ему нужны, и он захлопнул за ними дверь.
На платформу приходил поезд, состав забирал Петькин голос, и Петька умолкал. Когда состав уносил грохот в тоннель, Петька своим изломанным голосом продолжал рассказ с того самого места, где остановился. Петька разлюбил слушать истории. Он хотел только рассказывать, и я долго слушала, то его, то составы, но в конце оказалось, что никакой истории у Петьки и нет.
Составы проносились мимо нас с двух сторон, и в минуты пауз мы просто, улыбаясь, смотрели друг на друга. Петька снял очки, вынул из кармана носовой платок и потер стекла, чтобы чем-то заполнить очередную паузу. Когда он поднял глаза, я посмотрела в них, и поняла, что он — недоразвитый.
Про себя я решила, что никогда не поеду в Воронеж. А потом как-то взяла и съездила.
Я сидела на подоконнике. Листья с дерева облетели. Я могла опустить оранжевую штору, ветки которой всегда в цвету, но за шторой не видно было бы Москвы. В ту осень у меня щемило и со шторой, и без, и я подумала, что если не поеду сейчас же в Воронеж, мой подоконник не выдержит и провалится подо мной. И я выстрелила из окна.
Сойдя с поезда, я отправилась в церковь. Утром в ней отпевали, в обед — венчали. Я села на скамейку, желая досидеть до конца и увидеть то и другое. Я уснула и проспала все. Мне ничего не приснилось. Когда я проснулась, в церкви было пусто.
Петькин рассказ о Воронеже оказался точным, как путеводитель.
