Рядом с вокзалом стояла церковь. На солнце блестел ее золотой купол, но, глядя на него, веселей не становилось — ни зимой, ни летом. Стены церкви были похожи на стены Петькиного дома — бледные, пыльные, потрескавшиеся. Мы зашли проверить, нет ли там бога. Петька очень боялся — если бог есть, а он, Петька, не будет в него верить, то этот бог как-нибудь ночью утопит нас в морской воде, которая покроет город выше акаций, выше стройки.
В церкви было холодно и одиноко. Войдя в ее двустворчатые двери, я вспомнила неработающий фонтан в парке. Тут пахло щемлением, и даже если бы прямо в ту секунду во дворе церкви зацвели акации, а ветер принес бы с моря пение летних волн, огонь лампад сжег бы запах цветов, а любой крик радости превратился бы в шепот.
Мы потрогали кресты, внимательно осмотрели все иконы, портретов Ленина и Сталина среди них не было. Из боковой двери вышел человек в длинном черном. Такой, пожалуй, мог выкачать море.
— Простите, вы — бог? — спросил его Петька.
Черный человек засмеялся. Мы выбежали во двор.
— Ты видела, какие у него гнилые зубы? — спросил Петька.
Перед новым годом Петькина семья получила трехкомнатную квартиру на пятом этаже нового дома. С балконом и лоджией.
— Лоджию надо застеклить… — часто повторяла тетя Галя, ступая потрескавшимися пятками по деревянным полам, испачканным известкой.
Она заглядывала во все комнаты, обмеряла их взглядом, ругалась на рабочих, не убравших за собой остатки обоев, разбросанных по полу, впрочем, эти обои на стенах тетя Галя оставлять не собиралась. Слово «лоджия» она произносила так, будто та была главным местом в квартире, и ни в одном другом доме лоджий не было.
Осмотрев все, включая балкон, тетя Галя останавливалась посреди широкого коридора и прижимала Петьку к своему животу, Петька вырывался.
— Да стой ты! — говорила она, выпускала Петьку и снова начинала ходить по квартире, повторяя те же замечания.
Когда мы вернулись в белый дом, мне показалось, он как-то присел, стал приземистей.
— Мне не нужно это старье, — говорила тетя Галя про прежнюю мебель — двустворчатый полированный шифоньер, диван на коротких ножках и Петькину желтую кровать.
— Мать, оно не старое, — тихо отзывался дядя Саша, собирая в пакет картофельные очистки для кроликов.
Петькину кровать и все остальное можно было похоронить в канаве. А дом туда не отнести, и даже Петька не знал, как поступают со старыми домами.
Вещи пока оставались на своих местах, но в доме сделалось пусто. Или пусто сделалось самому дому. И когда я думала об этом доме и о других домах, жильцы которых скоро переедут в новые пятиэтажки, мое сердце, как обычно, складывалось вдвое. То был вполне еще прочный дом, с палисадником и сараем для кроликов.
— Надо все менять, — говорила тетя Галя. — Надо жить по-человечески.
А вот я не хотела перемен. Мне не нравилось, когда на смену лета приходила осень, особенно в этом неуютном городе. Не нравилось, когда котята превращались в гулящих кошек. Мне не понравилось, когда мы переехали из первого города во второй, а третья старушка легла на кровать и не смогла встать, даже когда за нами ночью пришла машина и повезла нас в аэропорт. Она слала мне письма, мы читали их вместе с Петькой, Петька пунктиром подчеркивал в них ошибки, хотя сам был троечником. Мне не нравилось, что третья старушка после нашего отъезда так и осталась навсегда в кровати, и я думала, что, наверное, скучно вот так лежать одной целый день и думать о переменах, которые случились и сделали тебя самого ненужным. И я еще думала о том, как поступать с переставшими быть нужными людьми, которым уже не скажешь «Будет… будет…», потому что они лежат и знают, что ничего никогда не будет. В канаву их не сбросишь — туда попадают только ненужные вещи. Правда, как-то осенью в канаву свалился теленок и плавал с открытыми глазами в ее черном иле несколько дней. Волны в канаве не поднимались, но в ней было слабое, непонятно откуда взявшееся течение, и вот оно прибило теленка к мостику без перил, по которому мы каждый день ходили в школу. Теленок смотрел на нас снизу, и Петьке было страшно идти по мосту. Он зажмуривался и шел, щупая доски ногами. Потом теленка убрали и даже положили новый мост в нескольких метрах от старого — широкий, с железными перилами. Я продолжала ходить по старому, потому что на новом у меня щемило. Я шла, смотрела в канаву, а ее густая вода ничего не просвечивала, и я думала — что делать с людьми, если они дошли до своего предела, перестали быть нужными, но до сих пор пишут письма? Где им найти место?
Мне не нравилось думать о том, что, когда я выросту, внизу моего живота появится широкий треугольник. Мне не нравилось, что Петькина семья переезжала в другой дом, в котором были балкон и лоджия, но не было палисадника. Мне много чего не нравилось, но моими желаниями никто не интересовался. Я загадывала их, глядя в хитрые глаза Ленина на классной стене, но он ничего не исполнял. И тогда я поняла, что бога, правда, нет.
— Где новый год встретишь, там его и проведешь, — говорила тетя Галя, спеша с переездом.
В одно холодное утро, когда солнце выглядывало как назло, потому что с ним становилось еще тоскливее, дядя Саша натянул резиновые сапоги и отправился в сарай. Там он развесил по стенам узкие дощечки с металлическими лямками по углам.
Петька не выходил в палисадник, и я скрипнула сарайной дверью. Дядя Саша сидел на низенькой табуретке. Он обернулся на скрип. Я успела заметь, какое твердое у него стало лицо. Его лицо можно было сравнить с мягкой булкой, очерствевшей оттого, что ее вовремя никто не съел. У дяди Саши на лице была корка черствости, а раньше я думала, что нечувствительные у него только пятки.
— Где вы их похороните? — спросила я.
Дядя Саша сконфузился.
— Мы их съедим на новый год, — дядя Саша снова стал мягкой булкой. — Мама приготовит жаркое.
— Вы думаете, бог есть? — зачем-то я задала вопрос, не имеющий отношения к кроликам.
Дядя Саша сконфузился еще сильнее.
— Ты иди, — сказал он. — Поиграй с Петькой, пока я тут управлюсь.
Дядя Саша управлялся с кроликами до самого вечера.
— Петька, не ешь! Не ешь, Петька!
Мы сидели в новой квартире за столом. Тетя Галя, поджимая губы, ворочала длинной ложкой в кастрюле у плиты. Они переехали, но для того, чтобы зажить по-человечески, ей не хватало спального гарнитура.
— Дорого, мама, дорого… — тихо говорил дядя Саша.
Тетя Галя стукнула по столу большим глубоким блюдом, внутри которого лежал посыпанный мелким укропом кролик.
— Не ешь! — сказала я Петьке. — Это — кролик.
Петька заплакал.
— Дети, это — кура, — мягко сказал дядя Саша, и погладил меня по голове. — Скажи, мама, что кура…
— Кура! — прикрикнула на нас тетя Галя.
В правой пятке у нее была глубокая щель. Иногда тетя Галя еле сдерживалась. Она бросила кухонное полотенце на плиту, села за стол, поправила вылезшую из волос шпильку и, подперев подбородок рукой, уставилась на дядю Сашу.
— Хорошо, мама, — тихо сказал он.
Я съела ножку кролика и попросила добавки. Дядя Саша поднялся из-за стола, на его белой майке, там, где пупок, расплылось потное пятно. Он ушел и скоро вернулся в тети Галином пальто, меховой шапке и с ватной бородой на лице. На спине он нес морское покрывало, завязанное в узел. Из-под пальто виднелись его синие шерстяные штаны.
— Тук-тук, дети. Я — Дедушка Мороз! — сказал басом дядя Саша. — Вам подарки принес.
— Ой, Дедушка Мороз! — засуетилась тетя Галя, вставая из-за стола.
