Наши корпорации, наши промышленники, предприниматели со временем осознают: наивно
обольщаться сегодняшним благосостоянием и думать, что им удастся построить капитализм в
отдельно взятой фирме и отдельно взятом особняке. Особняк сожгут, фирму разрушат те же
наркоманы. Или, не дай Бог, их дети станут жертвами губительной болезни. Нельзя добиться
процветания в больной стране, не заботясь о ее выздоровлении, не думая о ее будущем.
Потому что речь идет, в конце концов, о выживании нации...
СОН ДВЕНАДЦАТЫЙ
Зоны везде одинаковые. Мрак, дорога, лес, потом вдруг открывается громадное пустое
пространство, а в середине его - цепь огней над колючей проволокой. И мороз, мороз, от
которого все внутри цепенеет. Пятьдесят градусов, сорок градусов, - норма, а тридцать
градусов - уже хорошо. При тридцати пяти градусах их выгоняют на работу, на лесоповал, в их
зековской одежонке, в телогрейках и бушлатах, подбитых свалявшейся ватой. В кирзовых
сапогах с тонкими портянками.
Местные такого не выдержат. К тому же они и не проводят день-деньской на обжигающей
стуже. У них свой распорядок, выработанный веками. А зеки, в основном городские люди - на
лесоповале.
Эта дорога, от станции до ворот зоны, словно путь на Голгофу. По которому бредут жены, матери, бабушки. Отцов я там почти не встречала. Отцы говорят: «Я его на воровство не
посылал...» Так что весь груз горя и унижения - на нас. Терпи, когда тебя раздевают до белья
чужие руки - обыскивают, прежде чем запустить в комнату для свиданий. Терпи, когда
отбирают лекарства: «Надо будет принять - зайдете в дежурку, получите таблетку...» Терпи, когда на тебя орут: «Не подходить к окну, не открывать окна!» А в комнатах - духота
невыносимая, две плиты кухонные, как в столовых, круглые сутки включенные, у тебя сердце
перехватывает, но окна открыть нельзя - они выходят на зону.
Да никто на эту зону и не смотрит. Смотреть на нее - уже пытка. Видеть, как бредут строем эти
несчастные, и каждый из них может быть твоим сыном. У них ведь в душе ничего, кроме
озлобления. Все построено так, чтобы подавить, раздавить личность. За малейшую
провинность - наказание. Карцер, шизо и еще что-то, не помню, как называется. От трех суток
до трех месяцев. Только чудом можно выйти оттуда человеком.
Но раньше было еще хуже. Их били за невыполнение нормы. А те нормы здоровый мужик
при нормальном питании и нормальной жизни выполнить не в силах. А заключенных - били.
Чуть ли не на глазах у родителей, приехавших на свидание, это происходило. Но сейчас на
зону пришел новый начальник, его там называют Хозяин - и все жестокости прекратились. Да
что там жестокости - совсем другое отношение стало. Вы представить не можете - туда, в
тюменскую таежную глухомань можно позвонить из Москвы и сына могут позвать к
телефону. Оказывается, можно! Можно по-человечески что-то сделать и для нас, несчастных, и для наших несчастных детей! А когда едешь туда, достаточно дать телеграмму - и тебя на
станции встретят на грузовике. Там никаких других машин нет - только грузовики да «уазик»
начальника зоны. И вообще, чем дальше от Москвы - тем народ доброжелательнее. Я имею в
виду охрану. Я ведь вместе с сыном уже две зоны прошла, не считая московской тюрьмы, где
он просидел два года на следствии. Вот где тебя никто за человека не считает! Ты - такая же, как и арестанты, отношение к тебе абсолютно такое же. Тебе прямо в лицо говорят: «У
хороших родителей дети дома сидят!» Здесь, в Москве, нигде и ни у кого я не видела ни капли
жалости и снисхождения. Пусть ты из Ташкента приехала, за тридевять земель, но если не
прошло трех месяцев с прошлого свидания, ничего от тебя не возьмут. Хоть на коленях стой в
тех коридорах. И в то же время все можно купить. Абсолютно все! Если уж я два года
передавала в тюрьму наркотики, а чаще всего - деньги на наркотики, то легко представить, как встречают там богатых. В маленьких следственных изоляторах построже, а в больших
тюрьмах, в Бутырке или Матросской Тишине, там - гуляй, малина! Я бы рассказала, если б это
не аукнулось на сыне. Но в общем так: если кому-то захочется провести в Бутырке или в
Матросской Тишине конкурс красоты, то он будет проведен на высшем уровне - не
сомневайтесь...
А на дальних, глухих зонах - там другие условия и другие люди. И охрана спокойная, все тебе
покажут и проводят, куда надо. И местное население относится к нам удивительно по-
доброму. Я там хожу и ничего не боюсь. И когда такие же матери, приехавшие на свидание, спрашивают, почему я не боюсь ходить одна, я им говорю: «А кто же меня тронет...». А они
поражаются: ведь бандиты кругом! Понимаете, психология какая: их дети в зоне - это дети, а
остальные - бандиты...
А самое главное - там нет наркотиков. Надеюсь, что нет. Конечно, родители могут передавать
во время свиданий. Конечно, время от времени возникают строгости: бульонные кубики из
передач изымать, потому что кто-то догадался под видом бульонных кубиков передавать
анашу. Или - не брать помидоры: кто-то закачал раствор опия в помидоры. Но все это -
видимость. Если надо будет - все купится и все организуется, наблюдала я, какие
«авторитеты» и на каких машинах туда подъезжают, с каким сопровождением, выгружая для
«своих» супертелевизоры и огромные холодильники.
Но отдельные передачи наркотиков отдельными родителями не имеют значения. Важно то, что охрана там не занимается доставкой наркотиков в зону. Такая глухомань, что эта зараза
еще не проникла. Надеюсь, что не проникла. Сужу по поведению сына, по его письмам. Он все
время мается, все время спрашивает, передавали друзья
забыли. С их точки зрения это подлость, потому что когда в тюрьме вместе сидели, он на мои
деньги их всех снабжал и анашой, и опием. А теперь, когда они вышли, а он остался на зоне, все забылось. Но я рада. Я так и говорю ему: не жди, никто тебя и не вспоминает, дружки
вокруг тебя вились, пока ты им был нужен... Терпи, борись с собой. Выдержишь два года -
может, и станешь нормальным человеком.
Но ведь в любой момент может возникнуть постоянный канал снабжения зоны через охрану.
И тогда - все. В деньгах я ему отказать не могу, а он все деньги будет тратить известно на что...
Но тут уж все мы бессильны.
Как и были бессильны всегда. Я ведь узнала, что мой сын наркоман, только когда он сел в
тюрьму за грабеж магазина. Позвонили, передали записку: мама, все у меня нормально, попал в «семью», пока выручают, но если ты не будешь помогать, скоро у меня начнутся
ломки, а ломок я не выдержу. И мне еще сказали его друзья, оставшиеся на воле, что там, в
тюрьме, один из них умер во время ломок, сердце не выдержало. Я и обезумела, все продала
из дома, два года снабжала его «черняшкой» через охрану. Пока не встретилась с врачом и он
мне не объяснил, что я своими руками вбиваю сына в могилу. Если уже не вбила.
Господи, до чего же мы все ничего не знаем о той жизни! Ведь и врач - врач-нарколог! - не
знал. Он был поражен, услышав от меня. Оказывается, он думал, что есть только два места, недоступных для наркотиков, где люди могут поневоле излечиться, это тюрьма и монастырь.
Про монастырь не знаю, а о тюрьме я ему рассказала...
Сейчас, вспоминая, я вижу и нахожу объяснение всему. Сын был не по годам развит, в том
числе и физически. И он в двенадцать лет мог оттолкнуть с дороги и меня, и бабушку. Мы не
могли понять, куда он вдруг срывается на ночь глядя. Ни я, ни бабушка не могли его
остановить. Он становился бешеным, просто бешеным. Его буквально разрывало изнутри, казалось, он сейчас взорвется. Мы объясняли это особым темпераментом: отец его покойный
тоже был горячим человеком. А мальчик наш, в двенадцать лет, уже был наркоманом, и
рвался от нас туда, к дозе, к затяжке анаши. Не пусти мы его - он мог бы и убить. И было ведь, было, когда он хватался за нож... А мы просто считали его чересчур впечатлительным, нервным мальчиком,
