когда экипажи постоянно обгоняют друг друга. Ван-Лун видел иногда, как он тащился домой на рассвете, задыхаясь от усталости и сутуля широкие, мускулистые плечи. Ван-Лун проходил мимо него, отправляясь на работу, а в сумерки перед ночной работой сосед выходил постоять с другими мужчинами, которые готовились итти на ночлег в свои шалаши.
— Что же, и всегда так будет? — горечью спросил Ван-Лун.
Сосед трижды затянулся из трубки и сплюнул на землю. Потом сказал:
— Нет, не всегда. Если богачи слишком богатеют, есть выход, и если бедняки слишком беднеют, тоже есть выход. Прошлой зимой мы продали двух девочек и продержались. И этой зимой, если жена опять родит девочку, мы ее тоже продадим. Одну рабыню я оставил у себя, самую старшую. Остальных лучше продать, чем убить, хоть некоторые думают, что лучше убивать их при рождении. Это один выход, если бедные слишком бедны. Если богатые слишком богаты, тоже есть выход, и, по-моему, этот выход мы скоро найдем. — Он кивнул и указал чубуком трубки на стену позади них: — Ты был когда-нибудь за этой стеной?
Ван-Лун, не сводя со стены глаз, покачал головой. Сосед продолжал:
— Мне пришлось увидеть, что там такое, когда я ходил продавать одну из моих рабынь. Ты не поверишь, как сорят деньгами в этом доме. Я одно тебе скажу: даже слуги едят палочками из слоновой кости, оправленными в серебро; даже рабыни носят в ушах янтарь и жемчуг и нашивают жемчужины на башмаки, и когда башмаки немного запачкаются или разорвутся так мало, что мы с тобой не обратили бы и внимания, они выбрасывают башмаки вместе с жемчугом!
Сосед изо всех сил затянулся трубкой, а Ван-Лун слушал с открытым ртом. Так вот что было за этой стеной!
— Есть выход, когда люди слишком богаты, — сказал сосед и, помолчав некоторое время, прибавил равнодушно, как будто бы ничего не было сказано: — Что же, опять нужно итти на работу, — и скрылся во мраке.
Но Ван-Лун не мог заснуть в эту ночь и думал о серебре, золоте и жемчуге по ту сторону стены, у которой лежало его тело, прикрытое одеждой, какую он носил каждый день, потому что одеяла не было и на кирпичах под ним лежала только цыновка. И снова им овладело искушение продать девочку, и он сказал себе:
«Может быть, лучше продать ее в богатый дом, чтобы она вкусно ела и носила жемчуг, если вырастет красивой и понравится господину». Но сам же ответил себе на эти мысли: «Даже если я ее продам, то ведь не на вес золота и рубинов. Пусть нам дадут достаточно, чтобы вернуться к земле, — откуда мы возьмем денег, чтобы купить быка, и стол, и скамейки? У нас нечем даже засеять землю. Продать ребенка, чтобы голодать там, а не здесь?..»
И он не видел выхода, о котором сосед говорил: «Есть выход, если богачи слишком богаты».
Глава XIV
Весна была в полном разгаре. Тем, кто просил милостыню, теперь можно было ходить по холмам и кладбищам и выкапывать коренья, одуванчики, которые пустили нежные ростки, и не нужно было, как раньше, красть овощи по чужим огородам. Толпа оборванных женщин и детей каждый день выходила из шалашей с кусками жести, острыми камнями, ножами и корзинами, сплетенными из бамбука и расщепленных тростинок, и искала на лугах и по краям дорог пищи, чтобы не выпрашивать ее и не платить за нее денег. И каждый день О-Лан и оба ее сына отправлялись с этой толпой. Но мужчина должен работать, и Ван-Лун работал попрежнему, хотя долгие теплые дни и солнце и мимолетные дожди будили в нем тоску и недовольство. Зимой все работали и молчали, стойко перенося и холод, и снег, и лед под ногами, обутыми в соломенные сандалии, с наступлением темноты возвращались в шалаши, молча съедали выпрошенную или заработанную дневным трудом пищу и ложились вповалку, засыпали тяжелым слом — мужчины, женщины и дети — и во сне наверстывали силы, которых не могла дать плохая и скудная пища. Так было в шалаше Ван-Луна, и он хорошо знал, что так было и во всех других шалашах.
Но с приходом весны то, что накопилось в сердце обитателей шалашей, начало искать выхода в словах. По вечерам, когда сумерки медленно спускались на землю, они выходили из шалашей и беседовали. Ван-Лун видел то одного, то другого из соседей, которых он не знал зимой. Если бы О-Лан любила пересказывать все мужу, он узнал бы, что один бьет жену, а у другого все щеки изъедены проказой, и что третий — вожак воровской шайки: но она только спрашивала и скупо отвечала на вопросы, а в остальное время молчала. И Ван-Лун нерешительно становился поодаль и робко прислушивался к разговору.
У большинства из этих оборванцев не было ничего, кроме выпрошенного и заработанного за день, и Ван-Лун всегда сознавал, что он не такой, как они: у него есть земля, и она ждет его возвращения. Другие думали о том, как бы завтра съесть кусочек рыбы, или о том, как бы полодырничать или поставить на кон два медяка, потому что для них все дни были одинаково тяжелы и полны нужды, а мужчине иногда нужен азарт, как бы трудно ему ни жилось. Но Ван-Лун все думал о своей земле и придумывал, как бы ему вернуться к ней. Он родился крестьянином и не может жить полной жизнью, если не чувствует земли под ногами, не идет за плугом в весеннее время и не держит в руках косы во время жатвы. Он слушал, стоя поодаль от других, потому что в сердце его таилась мысль о земле, доброй земле его отцов, и плодородной полосе риса, которую он купил в большом доме. Они говорили, эти люди, только о деньгах; сколько они заплатили за локоть материи, и сколько они заплатили за маленькую рыбку в палец длиной, и сколько они зарабатывают в день, и, наконец, что они стали бы делать, если бы у них были те деньги, которые лежат в сундуках у богачей за стеной. Каждый день разговор кончался так:
— Вот если б у меня было золото, которое у него есть, или серебро, которое он носит в поясе, и если б у меня были жемчуга, которые носят его наложницы, или рубины, которые носит его жена!..
И когда Ван-Лун спросил, что бы они сделали, если бы у них все это было, Ван-Лун услышал в ответ, как бы они стали сладко есть и мягко спать, и как бы они стали играть в том или другом чайном доме, и каких красивых женщин купили бы, чтобы тешить свою похоть, — прежде всего, как бы они бросили работать и равнялись бы с богачами за стеной, которые никогда не работают.
Тогда Ван-Лун неожиданно воскликнул:
— Если бы у меня было золото, и серебро, и драгоценные камни, я купил бы на них землю и пахал бы ее, чтобы она принесла хороший урожай!
Тут все обернулись и дружно накинулись на него:
— Вот длиннокосый деревенский олух! Ничего-то он не понимает в городской жизни и в том, что можно сделать с деньгами. Он все попрежнему будет работать и ходить, как раб, за ослом или быком.
И каждый из них чувствовал, что он более достоин богатства, чем Ван-Лун, потому что лучше знает, как тратить деньги.
Но это не изменило мыслей Ван-Луна. Он только сказал про себя, а не вслух, чтобы не слышали другие:
«И все-таки я потратил бы золото, и серебро, и драгоценные камни на хорошую плодородную землю».
И с каждым днем все нетерпеливее ждал он возвращения к земле.
Вечно занятый мыслями о своей земле, Ван-Лун видел словно во сне все, что происходило ежедневно вокруг. Все необычное он принимал покорно, не спрашивая, почему это так, знал только, что в такой-то день случилось такое-то событие. Были, например, бумажки, которые люди раздавали на улицах направо и налево: даже и ему совали иногда. Ван-Лун ни в молодости своей, ни после не выучился разбирать буквы на бумаге, и поэтому ничего не мог понять в листках, которые были покрыты черными значками и наклеены на городские ворота или на стены и которые продавали целыми охапками, а то и раздавали даром. Два раза и ему дали такую бумажку. В первый раз ее дал иностранец, похожий на ту чужеземку, которую ему пришлось везти однажды в рикше; только тот, кто дал ему бумагу, был мужчина, очень высокого роста и тощий, как дерево, иссушенное жестокими ветрами. У него были голубые, как лед, глаза и волосатое лицо, и когда он давал бумажку Ван-Луну, было видно, что руки у него красные и тоже волосатые. У него был длинный нос, выдававшийся между щек, словно нос между боками лодки, и хотя Ван-Лун и боялся брать
