— Я скорее продам жену, чем этого вола: ему только три года, и он в расцвете сил.
И он продолжал пахать и не остановился, чтобы выслушать Ван-Луна. Тогда Ван-Лун почувствовал, что из всех волов на свете он хочет приобрести только этого, и он сказал О-Лан и своему отцу:
— Как вы находите этого вола?
Старик поглядел и сказал:
— Он, должно быть, выхолощен как следует.
И О-Лан сказала:
— Ему годом больше, чем говорит хозяин.
Но Ван-Лун ничего не ответил, потому что этот вол полюбился ему за то, что хорошо пахал землю, и за гладкую желтую шерсть, и за большие темные глаза. Этот вол будет пахать его поля и убирать с них урожай, и, привязанный к жернову, он будет молоть ему зерно. И он подошел к крестьянину и сказал:
— Я дам тебе достаточно денег, чтобы купить другого вола, и даже больше, но этот вол должен стать моим.
Крестьянин долго торговался и спорил, уходил и вновь возвращался, и наконец уступил вола за двойную цену против того, что стоил вол в этих местах. Но золота было не жаль Ван-Луну, когда он смотрел на вола. Он отсчитал деньги в руку крестьянина и следил, как он отпрягает животное, и увел вола, продев ему в ноздри веревку, и сердце его горело от радости обладания.
Когда они дошли до дома, то увидели, что дверь сорвана с петель, и солома с крыши исчезла, и внутри нет ни граблей, ни мотык, которые были оставлены ими. Только голые балки да глиняные стены были на месте; и даже стены были размыты запоздалыми снежными бурями и дождями ранней весны. Но все это очень мало значило для Ван-Луна: он удивился только вначале. Он пошел в город и купил хороший новый плуг из твердого дерева, и двое граблей, и две мотыки, и цыновок, чтобы покрыть крышу до новой соломы.
И вечером он стоял на пороге своего дома и смотрел вдаль на поля, свои поля, освободившиеся от зимних покровов и оттаявшие после холодов, готовые для посева. Весна была в полном разгаре, и в неглубоком пруду сонно квакали лягушки. Ласковый вечерний ветер тихо покачивал бамбуки, росшие около дома, и в сумерках смутно виднелись деревья, окаймлявшие ближнее поле. Это были персиковые деревья, осыпанные нежно-розовыми почками, и ивы, на которых показались клейкие зеленые листья. И с умиротворенной, ждущей посева земли поднимался легкий туман, серебристый, как лунный свет, и льнул к стволам деревьев.
Сначала — и довольно долго — Ван-Луну казалось, что он не хочет видеть людей, хочет быть один- на-один со своей землей. Он не зашел ни в один дом, а когда к нему приходили соседи, те, которые перенесли зимнюю голодовку, он встречал их неприветливо.
— Кто из вас сорвал мою дверь, и кто из вас унес мою мотыку и мои грабли, и кто из вас сжег мою крышу в печи? — кричал он на них.
И все отрицательно качали головами, не чувствуя за собой вины, и один из них сказал:
— Это твой дядя.
А другой сказал:
— Как можно говорить, что тот или другой из нас украл что-нибудь, когда по всей земле голод и война и рыщут бандиты и разбойники? Голод всякого заставит воровать.
Потом Чин, его сосед, прибрел из своего дома повидаться с Ван-Луном и сказал:
— Всю зиму в твоем доме жила банда грабителей и рыскала по деревне и городу, совершая грабежи. Говорят, что твой дядя знает о них больше, чем полагается честному человеку. Но кто в наши дни может сказать, где правда? У меня нехватило бы духу обвинять кого бы то ни было.
От этого человека осталась только тень: так плотно обтягивала кожа его кости и так поседели и поредели его волосы, хотя ему еще не было сорока пяти лет. Ван-Лун долго смотрел на него и потом сказал с жалостью:
— Тебе приходилось хуже, чем нам. Чем же ты питался?
Сосед вздохнул в ответ:
— Чего мне только ни пришлось есть! Как собаки, мы ели падаль и уличные отбросы, когда просили милостыню в городе. И однажды, перед тем как умереть, моя жена сварила суп из какого-то мяса, и я не посмел спросить, что это такое; только я знаю, что у нее нехватило бы духу убить кого-нибудь, и должно быть, она это нашла. Потом она умерла, так как у нее было меньше сил, чем у меня, и она не вынесла такой жизни. А после ее смерти я отдал дочь прохожему солдату, потому что ей тоже грозила голодная смерть.
Он замолчал, а потом добавил:
— Если бы у меня было зерно, я засеял бы поле, но зерна у меня нет.
— Иди сюда! — повелительно крикнул Ван-Лун и потащил его за руку в дом. И велел ему подставить рваную полу, и в нее Ван-Лун насыпал семян из запаса, привезенного им с Юга.
Он дал ему пшеницы, и риса, и капустных семян и сказал:
— Завтра я приду и вспашу твое поле на моем добром воле.
И вдруг Чин заплакал, и Ван-Лун утер глаза и закричал, словно рассердясь:
— Ты думаешь, я забыл, как ты дал мне целую горсть бобов?
Но Чин не мог ничего ответить и только плакал и ушел в слезах.
Ван-Луна очень радовало, что дяди больше не было в деревне и никто не знал, где он находится. Некоторые говорили, что он в городе, а другие, что он уехал куда-то далеко вместе с женой и сыном. В его доме в деревне не оставалось никого.
Дочери дяди — и это Ван-Лун выслушал в сильном гневе — были проданы, и прежде всех самая красивая, за ту цену, которую за них дали, и даже самая последняя, с рябым лицом, была продана за горсть медяков какому-то прохожему солдату.
Ван-Лун усердно обрабатывал землю; ему было жалко терять то время, которое приходилось тратить дома на сон и еду. Ему больше нравилось брать с собой в поле хлеб с чесноком, есть там, стоя на меже, и при этом обдумывать свои планы.
«Здесь у меня будет черный горох, а там грядки с рисовой рассадой».
А если он очень уставал за день, он ложился в борозду и засыпал, согретый теплотой земли.
И О-Лан в доме не сидела сложа руки. Она сама прикрепила цыновки к балкам кровли, накопала в поле глины, замесила ее с водой и поправила стены дома, и сложила новую печь, и замазала дыры в полу, размытые дождем. Потом она пошла в город с Ван-Луном, и они купили кровати, и стол, и шесть скамеек, и чугунный котел, и, чтобы доставить себе удовольствие, купили красный глиняный чайник с нарисованным черной тушью цветком и шесть таких же чашек. Напоследок они зашли в лавку, где продавались курения, и купили бумажного бога богатства, чтобы повесить его в средней комнате над столом, и два оловянных подсвечника, и оловянную курильницу, и две красных свечи, чтобы зажечь их перед богом, толстые красные свечи из коровьего сала с тоненькой тростинкой посредине вместо фитиля.
При этом Ван-Лун вспомнил о двух маленьких богах в храме Земли и по дороге домой зашел взглянуть на них. Вид у них был жалкий: лица их размыло дождем, и глиняные тела обнажились и выглядывали из обрывков бумажной одежды. Все забросили их в тот страшный год, и Ван-Лун посмотрел на них сурово и удовлетворенно и сказал, как говорят провинившемуся ребенку:
— Так и надо богам, которые приносят людям зло!
И все же, когда дом снова был приведен в порядок, и оловянные подсвечники заблестели, и красные свечи горели в них, и чайник с чашками был поставлен на стол, и кровати снова расставлены по местам, и окно в комнате, где он спал, заклеено новой бумагой, и дверь снова повешена на деревянные петли — Ван-Лун испугался своего счастья. О-Лан опять была беременна; загорелые дети возились, как щенята, у порога, и у южной стены сидел и дремал старик-отец, улыбаясь во сне. На полях всходы риса зеленели, как нефрит, и даже красивее нефрита, и ростки бобов поднимали свои колпачки над землей. И золота оставалось еще довольно, чтобы прокормиться до нового урожая, если быть умеренным в еде. Смотря на синее небо и плывущие в нем белые облака и чувствуя, что солнце пригревает его вспаханные поля так же, как и его самого, Ван-Лун пробормотал неохотно:
— Нужно поставить курительные палочки этим двум в маленьком храме: как-никак, а у них власть над землей!
