Но Ван-Лун знал, что из рук старого господина деньги перейдут в ее руки. Поэтому он не захотел дальше разговаривать с ней и повернулся к выходу, говоря:
— Как-нибудь в другой раз, в другой раз.
Он пошел к воротам, и она пошла за ним, крича ему вслед:
— Завтра, в это же время, в это же время или после обеда! Все равно — в какое время.
Он, не отвечая, шел по улице в великом изумлении, и ему хотелось обдумать то, что он слышал. Он зашел в маленькую чайную лавку и заказал прислужнику чай, и когда мальчик ловко поставил перед ним чашку и поймал и подбросил медяк, который он уплатил ему, Ван-Лун принялся размышлять. И чем больше он размышлял, тем чудовищнее казалось ему, что знатная и богатая семья, которая в течение всей его жизни и всей жизни его отца и деда была самой могущественной и славной в их городе, теперь пришла в упадок и рассеялась по лицу земли. «Это оттого, что они бросили землю», — думал он с сожалением.
И он думал о своих сыновьях, которые росли, как молодые побеги бамбука весной, и решил, что с этого же дня они перестанут играть на солнце и он заставит их работать в поле, где они научатся чувствовать землю под ногами и мотыку в руке, и это чувство смолоду впитается в их плоть и кровь.
Да, но все это время драгоценные камни жарко и тяжело давили на его тело, и он все время боялся. Ему казалось, что их блеск пробивается сквозь его лохмотья, и он ждал, что вот-вот кто-нибудь закричит: «Смотрите, этот бедняк носит с собой сокровище императора!» Нет, он не успокоится, покуда не обменяет их на землю. Он подождал, пока у хозяина лавки выбралась свободная минута, подозвал его к себе и сказал:
— Поди, выпей чашку чаю на мой счет и расскажи мне, какие в городе новости, потому что я уезжал на всю зиму.
Хозяин лавки всегда был рад поговорить, особенно если пил свой чай за чужой счет, и он охотно сел за стол Ван-Луна. Это был маленький человек с мордочкой хорька и прищуренным, кривым левым глазом. Его одежда была до того засалена, что спереди и куртка и штаны были черны и стояли коробом, потому что, кроме чаю, он торговал еще и съестным и сам готовил. Он любил говорить: «У хорошего повара халат всегда грязен» — и думал, что ему так и следует, и даже необходимо быть грязным. Он сел за стол и сразу начал:
— Ну, кроме того, что народ голодает, — а это уже не ново, — самая крупная новость — грабеж в доме Хуанов.
Это было как раз то, о чем надеялся услышать Ван-Лун, и лавочник продолжал свой рассказ с видимым удовольствием, описывая, как визжали оставшиеся в доме рабыни, как их уносили, и как насиловали не успевших скрыться наложниц, и выгоняли их на улицу, и даже увозили с собой, и как после этого никто не захотел жить в доме Хуанов.
— Никто, — закончил хозяин лавки, — кроме старого господина. А его теперь забрала в руки одна из рабынь, по имени Кукушка, которая благодаря своей ловкости много лет пробыла в покоях старого господина, в то время как другие постоянно менялись.
— Значит, эта женщина распоряжается теперь в доме? — спросил Ван-Лун.
— Она делает все, что хочет, — отвечал собеседник. — Она захватывает все, что может захватить. Когда-нибудь, конечно, молодые господа вернутся домой, уладив свои дела в чужих странах, и она их не проведет разговорами о том, что она верная слуга и ее нужно вознаградить, и тогда ее выгонят. Но уже теперь она набрала довольно и нуждаться не будет, проживи она хоть до ста лет.
— А земля? — спросил наконец Ван-Лун, дрожа от нетерпения.
— Земля? — переспросил тот равнодушно.
Для этого лавочника земля ровно ничего не значила.
— Она продается? — нетерпеливо спросил Ван-Лун.
— О, земля… — отвечал хозяин лавки равнодушно и встал, говоря на ходу, так как в лавку вошел покупатель: — Я слышал, что она продается, кроме того участка, где уже в течение шести поколений хоронят членов семьи Хуанов. — И он ушел по своим делам.
Тогда Ван-Лун тоже встал, вышел и снова направился к большим воротам, и женщина вышла открыть ему. Он стоял, не входя в ворота, и говорил ей:
— Скажи мне сначала, приложит ли господин свою печать к купчей?
И женщина отвечала с готовностью, не сводя с него глаз:
— Приложит, конечно, приложит, клянусь жизнью!
Тогда Ван-Лун сказал ей, не обинуясь:
— Хочешь ли ты продать землю за золото, за серебро или за драгоценные камни?
Глаза ее заблестели, и она сказала:
— За драгоценные камни!
Глава XVII
Теперь у Ван-Луна было больше земли, чем можно было засеять и убрать с одним волом, и больше зерна, чем может держать в запасе один человек, и он пристроил еще маленькую комнату к своему дому, купил осла и сказал своему соседу Чину:
— Продай мне свой участок земли, оставь свой одинокий дом, и переходи в мой дом, и помогай мне обрабатывать землю.
И Чин сделал так и был этому рад.
Небо во-время проливалось дождем на землю, и быстро поднимались всходы риса. И когда пшеница была сжата и сложена в тяжелые снопы, они вдвоем посадили рисовую рассаду на затопленном водой поле, — больше риса, чем когда-либо сеял Ван-Лун, потому что дожди принесли в изобилии воду, и там, где земля была прежде суха, теперь она стала пригодна для риса. Потом, когда наступило время жатвы и Чин не мог справиться с уборкой один, — так велик был урожай, — Ван-Лун нанял еще двух батраков.
Работая на земле, купленной им у дома Хуанов, он вспоминал праздных молодых господ из большого дома, пришедшего в упадок, и приказал своим сыновьям ходить каждый день с ним в поле и заставлял их выполнять работу, какая была по силам их слабым рукам — погонять осла или быка. И хотя они не могли много сделать, все же привыкали к тому, что солнце жжет их тело, и испытывали усталость от хождения взад и вперед по борозде.
Но О-Лан он не позволял больше работать в поле, потому что он был уже не бедняк-крестьянин, но человек, который мог нанимать батраков, если хотел, и земля его еще никогда не приносила такого урожая, как в этом году. Ему пришлось пристроить еще комнату для хранения зерна: иначе им негде было бы пройти в своем доме. И он купил трех свиней и выводок кур и кормил их зерном, которое осыпалось на землю во время уборки.
Тогда О-Лан стала работать в доме и сшила каждому новую одежду и новые башмаки, и сделала на каждую постель по одеялу из теплой новой ваты, крытому материей с цветами, и когда все было готово, у них стало много одежды и одеял, как никогда раньше. Потом она легла в постель и снова родила; и все еще не хотела иметь никого при себе, хотя она могла бы нанять кого угодно.
На этот раз она рожала долго, и когда Ван-Лун возвратился к вечеру домой, то у двери стоял его отец и говорил, смеясь:
— На этот раз яйцо с двойным желтком!
И когда Ван-Лун вошел в спальню, на кровати лежала О-Лан с двумя новорожденными младенцами, мальчиком и девочкой, похожими друг на друга, как два рисовых зернышка.
Он шумно засмеялся тому, что она сделала, а потом вздумал пошутить:
— Так вот почему ты носила две жемчужины на груди!
И он снова засмеялся своей шутке, и О-Лан, видя его веселье, улыбнулась своей медленной, измученной улыбкой.
В то время у Ван-Луна не было никакой печали, кроме разве печали о том, что его старшая девочка все еще не умела говорить, а только улыбалась детской улыбкой, встречая взгляд отца. Был ли причиной этому первый тяжелый год ее жизни, или голод, или что другое, но месяц проходил за месяцем, а Ван-Лун
