Земля

Но Лотос поспешила ответить:

— Нет, нет, это мне говорила Кукушка.

И Кукушка поспешила сказать:

— Всякому видно, что он тоскует. Он красивый малый и взрослый уже. Нечего ему бездельничать здесь и тосковать.

Эти слова отвлекли его и, думая только о гневе на сына, он сказал:

— Нет, он не поедет. Я не стану тратить денег зря.

И он не пожелал больше говорить об этом, и Лотос заметила, что он недоволен и сердится, и, отослав Кукушку, позволила ему остаться с ней наедине.

Потом в течение многих дней об этом не говорили, и юноша вдруг успокоился и снова казался довольным, но в школу больше не ходил: Ван-Лун позволил ему это. Юноша сидел в своей комнате за книгой, когда отец возвращался домой.

Ван-Лун был доволен и думал про себя:

«Это была прихоть. Он сам не знает, что ему нужно. Теперь осталось только три года, а может быть, и два, если прибавить немного серебра, и даже один, если серебра дать побольше. На днях, когда будет закончена уборка урожая, посеяна озимая пшеница и окучены бобы, я сам займусь этим».

И Ван-Лун забыл про сына, потому что урожай, хотя и много пожрала саранча, был неплохой, и он опять вернул себе то, что истратил на женщину Лотос. Он снова дорожил и серебром и золотом и иногда втайне удивлялся, как он мог тратиться, не жалея, на женщину.

Все же по временам она волновала его, хотя и не так сильно, как вначале, и он гордился, что она принадлежит ему. Но теперь он видел хорошо, что жена дяди сказала правду: Лотос не так уже молода при всей своей миниатюрности, и ни разу она не зачала от него. Но об этом он не беспокоился; у него были сыновья и дочери, и он был непрочь держать ее ради того удовольствия, которое она ему доставляла.

А Лотос с годами становилась красивее, потому что если и был у нее недостаток раньше, то это была излишняя худоба, которая придавала ей сходство с птицей, заостряя все черты ее лица и углубляя впадины на висках. Но теперь от стряпни Кукушки и праздной жизни с одним только мужем тело ее стало мягким и округлилось, лицо пополнело, впадины на висках сгладились, и вся она стала похожа на сытую маленькую кошечку. Она не была уже бутоном лотоса, но и увядающим цветком ее тоже нельзя было назвать; и если она не была уже молода, то не казалась и старой, и как юность, так и старость были одинаково далеки от нее.

Жизнь Ван-Луна текла мирно; сын успокоился, и Ван-Лун думал, что все заботы рассеялись. Но как-то вечером, когда он засиделся до поздней поры один, считая по пальцам, сколько он может продать пшеницы и сколько — риса, в комнату тихо вошла О-Лан. Она с годами похудела и высохла, и скулы на ее лице выдавались, словно камни, а глаза глубоко ввалились.

Если ее спрашивали, как она себя чувствует, она отвечала только:

— У меня внутри огонь.

Живот у нее был большой, словно у беременной, вот уже три года, но она не рожала. Она вставала с зарей и делала свое дело, и Ван-Лун смотрел на нее так же, как смотрел на стол, или стул, или дерево во дворе, но никогда с таким вниманием, как на понурившего голову быка или на свинью, которая перестала есть. О-Лан работала одна и говорила с женой дяди только тогда, если этого нельзя было избежать, и совсем не заговаривала с Кукушкой. Никогда не входила она на внутренний двор, и если Лотос изредка выходила на прогулку за пределы своего двора, О-Лан шла в свою комнату и сидела там, пока кто-нибудь не говорил: «Она ушла». О-Лан молчала и работала, стряпала и стирала на пруду даже зимой, когда вода замерзала и приходилось пробивать лед. Но Ван-Луну и в голову не приходило сказать: «У меня есть лишнее серебро. Почему ты не наймешь служанку или не купишь рабыню?»

Ему и в голову не приходило, что это нужно, хотя он нанимал батраков работать в поле и ходить за ослами, быками и свиньями, а летом, когда разливалась река, он нанимал поденщиков пасти уток и гусей.

В этот вечер, когда он сидел один при свете красных свечей в оловянных подсвечниках, она стала перед ним, огляделась по сторонам и наконец сказала:

— Мне нужно с тобой поговорить.

Он в изумлении посмотрел на нее и ответил:

— Ну что же, говори!

И он пристально смотрел на нее, на темные впадины ее щек и снова думал, что она некрасива и что уже много лет он не желал ее.

Тогда она сказала хриплым шопотом:

— Старший сын слишком часто ходит на внутренний двор. Когда тебя нет дома, он идет туда.

Ван-Лун не сразу понял, что она шепчет, наклонился вперед, раскрыв рот от изумления, и сказал:

— Что такое?

Она безмолвно указала пальцем на комнату сына и скривила толстые сухие губы в сторону внутреннего двора. Но Ван-Лун смотрел на нее недоверчиво:

— Ты бредишь! — сказал он наконец.

Она покачала головой и продолжала, с трудом выговаривая слова:

— Ну, господин мой, попробуй вернуться, когда тебя не ждут. — И добавила, помолчав: — Лучше ему уехать хотя бы даже на Юг.

Потом она подошла к столу, взяла его чашку с чаем, выплеснула холодный чай на кирпичный пол, снова наполнила чашку из горячего чайника и ушла молча, так же, как вошла, и он остался сидеть в изумлении.

«Ну что же, эта женщина ревнует», — сказал он себе. Он не станет из-за этого тревожиться: сын его успокоился и читает каждый день в своей комнате. Он засмеялся, встал и отогнал эту мысль, смеясь над женской мелочностью.

Но когда в эту ночь он пошел и лег рядом с Лотосом, она начала жаловаться, рассердилась и оттолкнула его от себя, говоря:

— Жарко, а от тебя дурно пахнет. Ты мылся бы получше, если хочешь ложиться со мной.

Она села в постели и в раздражении откинула волосы назад, а когда он хотел привлечь ее к себе, пожала плечами и не хотела уступать его ласкам. Он лежал неподвижно, и ему вспомнилось, что уже много ночей она уступает ему неохотно, и он думал, что это ее прихоть и что тяжелый жаркий воздух позднего лета раздражает ее, но теперь слова О-Лан отчетливо выступили перед ним, и он вскочил с постели и грубо сказал:

— Ну, спи тогда одна! И пусть мне перережут горло, если я с тобой лягу!

Он бросился вон из комнаты и крупными шагами вошел в среднюю комнату своего дома, составил два стула и улегся на них. Но он не мог спать, и встал, и вышел за ворота, и начал шагать по бамбуковой роще у стены дома. Он почувствовал прохладный ночной ветер на разгоряченном теле, и в его дуновении была прохлада наступающей осени.

И тогда он вспомнил, что Лотос знала о том, что его сын хочет уехать. А откуда она могла это знать? И он вспомнил, что за последнее время сын его не говорил об отъезде и был доволен. И Ван-Лун сказал с яростью в сердце своем: «Я сам узнаю!»

И он смотрел, как румяная заря встает из тумана над его землей.

Когда наступил рассвет и над краем полей показался золотой ободок солнца, он пошел домой и поел, а потом отправился смотреть за работниками, как обычно делал во время жатвы и посева, и ходил по своим полям. И потом крикнул громко, так, что все в доме могли его слышать:

— Теперь я пойду к участку у городского рва и вернусь не скоро.

И он повернул к городу. Но отойдя с полдороги и добравшись до маленького храма, он сел у края дороги на поросший травой холмик старой, давно забытой могилы; он рвал траву, скручивал ее в пальцах и размышлял. Лицом к нему стояли маленькие боги, и он заметил, как пристально они смотрят на него, и вспомнил, как он их боялся раньше, а теперь ему было все равно, потому что он разбогател и не нуждался в богах. К нему снова и снова возвращалась мысль: «Итти домой или нет?»

И вдруг он вспомнил прошлую ночь, когда Лотос оттолкнула его, и, сердясь, что столько для нее