том, что здесь был его сын, и сказал:
— Это не для меня. Мне такие, как ты, не нужны. У меня сын…
И вдруг он почувствовал, что слезы о сыне клубком подступают ему к горлу. Тогда женщина спросила:
— Ну, что такое с твоим сыном?
И Ван-Лун ответил, и голос его дрожал:
— Он был здесь прошлой ночью.
— Прошлой ночью здесь было много всяких сыновей, — возразила женщина, — и я не знаю, который из них был твой.
И тогда Ван-Лун стал умолять ее:
— Подумай, не вспомнишь ли ты мальчика, высокого и тонкого, еще не похожего на мужчину? Мне и в голову не приходило, что он осмелится пойти к женщине.
Она подумала и ответила:
— Да, их было двое. Один — молодой парень, нос у него вздернут к небу, и он так ведет себя, будто все знает. Шапка у него была сдвинута на ухо. А другой, как ты говоришь, высокого роста мальчик.
— Вот это он, это мой сын! — закричал Ван-Лун.
— Ну, так что же? — сказала женщина.
Тогда Ван-Лун сказал серьезно:
— Вот что: если он придет снова, прогони его! Скажи, что ты не хочешь возиться с мальчиками. Скажи, что вздумается, и каждый раз, как ты его прогонишь, я буду платить тебе серебром вдвое больше, чем полагается.
Женщина засмеялась и сказала:
— Кто на это не согласится — получить плату и не работать? И я согласна. Это верно: мне нужны мужчины, а от мальчиков мало удовольствия.
И она кивнула Ван-Луну и подмигнула ему; а ему противно было ее грубое лицо, и он сказал поспешно:
— Что ж, пусть будет так.
Он выскочил во двор и быстро пошел домой. И по дороге отплевывался, чтобы отделаться от тошноты при воспоминании о женщине. В этот же день он сказал Кукушке:
— Пусть будет так, как ты говоришь. Ступай к хлеботорговцу и уладь дело. Пусть приданое будет хорошее, но не слишком большое, если девушка нам подойдет.
Он вернулся в свою комнату, сел возле спящего сына и задумался, смотря на его спокойное во сне лицо, юношески свежее и красивое.
И когда он вспомнил утомленную, накрашенную женщину и ее толстые губы, в нем поднялись отвращение и злоба.
Когда он сидел так, вошла О-Лан и остановилась, смотря на юношу; заметив светлые капли пота, выступившие на его коже, она принесла теплой воды с уксусом и осторожно смыла пот, как она умывала молодых господ в большом доме, когда они напивались до бесчувствия. При виде нежного, почти детского лица, охваченного тяжелым сном похмелья, в Ван-Луне вдруг вспыхнул гнев, и он вбежал в комнату дяди, забыв о том, что он брат его отца, и помня только, что он — отец праздного и бесстыдного юноши, который развратил его сына.
— Я приютил гнездо неблагодарных змей на своей груди, и они укусили меня! — крикнул он.
Дядя сидел, развалившись за столом, и завтракал. Он никогда не вставал раньше полудня, потому что ему не нужно было работать. Он поднял голову и сказал лениво:
— Что такое?
Тогда Ван-Лун, задыхаясь от гнева, рассказал ему, что случилось. А дядя только засмеялся и сказал:
— Как ты ни удерживай мальчика, он все равно станет мужчиной. И как ни удерживай кобеля, он все равно будет бегать за сукой.
Услышав этот смех, Ван-Лун в одно мгновение припомнил все, что ему пришлось вытерпеть из-за дяди: как дядя заставлял его продать землю в голодный год, как вся дядина семья поселилась здесь у него, как они все втроем пьют, едят и бездельничают, и как жена дяди ест дорогие кушанья у Лотоса, и как теперь сын дяди развратил его сына. И он в раздражении крикнул:
— Убирайся вон из моего дома вместе со всеми своими! С этого часа здесь нет больше риса для вас, и я лучше сожгу этот дом, чем стану давать тебе приют, неблагодарный бездельник!
Но дядя сидел как ни в чем не бывало и продолжал завтракать. Вся кровь Ван-Луна вскипела, когда он увидел, что дядя не обращает на него внимания; он шагнул вперед и поднял руку. Тогда дядя обернулся и сказал:
— Выгони меня, если посмеешь!
И дядя распахнул халат и показал ему, что было на подкладке халата.
Тогда Ван-Лун остановился, как вкопанный, потому что он увидел фальшивую рыжую бороду и лоскут красной материи. Он смотрел на них, не сводя глаз, и гнев схлынул с него, словно вода, и Ван-Лун совсем обессилел и стоял, дрожа всем телом.
Эти вещи, рыжая борода и красный лоскут, были знаками шайки бандитов, которые грабили северо- восточную область, жгли дома и увозили с собой женщин, а мирных крестьян привязывали веревками к двери их собственного дома, и на следующий день их находили в безумном бреду, если они были еще живы, и обуглившимися, словно жареное мясо, если они умерли. И Ван-Лун смотрел, вытаращив глаза, а потом повернулся и ушел, не говоря ни слова. И уходя, он слышал, как дядя смеялся злым смехом.
Теперь Ван-Лун попал в такую западню, какая ему и во сне не снилась. Дядя являлся и исчезал попрежнему, ухмыляясь в редкую взъерошенную седую бороду. Ван-Лун, завидя его, покрывался холодным потом, но не смел сказать ему неучтивое слово. Правда, бандиты ни разу не трогали его дома.
Но с тех пор как он разбогател, он все время боялся нападения бандитов и на ночь крепко запирал дверь. Одевался плохо и старался с виду не походить на богача. Когда ему приходилось слышать в деревне рассказы о грабежах, он, возвратившись домой, спал тревожным сном, прислушиваясь к ночным звукам.
Но бандиты не трогали его дома, и он стал беззаботен, осмелел и поверил, что его защищает небо и что у него счастливая судьба. А теперь он вдруг понял, почему его не трогают, и понял, что его не тронут, пока он кормит семью дяди.
При этой мысли он покрывался холодным потом и не смел ни с кем поделиться своими заботами и рассказать, что он видел у дяди на груди.
Но дядю он уже не гнал из дому, а жене дяди говорил, насколько мог ласково:
— Ешь, что хочешь, на внутреннем дворе. И вот тебе серебро на расходы.
И сыну дяди он сказал:
— Вот тебе серебро, — ведь молодые люди любят играть в кости.
Но за своим сыном Ван-Лун следил неотступно и не позволял ему уходить со двора после захода солнца, хотя юноша раздражался, выходил из себя и колотил младших детей ни за что, ни про что, потому только, что был в дурном настроении.
Так Ван-Луна со всех сторон обступили заботы.
Сначала Ван-Лун не мог работать из-за мыслей о беде, которая с ним приключилась; он все время размышлял о своих заботах: «Я мог бы выгнать дядю и перебраться за городскую стену, где каждый вечер запирают большие ворота от бандитов», — думал он сначала. Но потом он вспомнил, что ему придется каждый день выходить на работу в поле, без всякой защиты, и кто знает, что может с ним случиться во время работы, хотя бы и на своей земле? И как можно жить в городе, запершись в четырех стенах? Он умрет, если его оторвать от земли. Кроме того, придет, верно, голодный год, когда и городские стены не защитят от бандитов, как это было в год падения большого дома.
Он мог, правда, пойти в город, в тот дом, где жил судья, и сказать судье: «Мой дядя один из шайки Рыжих Бород». Но если он это скажет, кто ему поверит? Кто поверит человеку, который говорит так о брате собственного отца? Скорее всего его накажут за непочтительность к старшим, а если о его доносе узнают бандиты, они убьют его.
