Земля

— Уходите, дети, и больше не входите к этой женщине, потому что она не любит вас, и, значит, отца вашего она тоже не любит.

Больше всего он рассердился на то, что она осмелилась бранить его дурочку, назвав ее полоумной. И тяжесть новой боли пала ему на сердце, так что целый день, даже два дня, он не подходил к Лотосу, а играл с детьми, а потом пошел в город и купил круг ячменного сахару для своей бедной дурочки и утешался, смотря, с каким удовольствием она сосет липкие и сладкие леденцы. И когда он снова пошел к Лотосу, ни один из них не заикнулся о том, что он не приходил целых два дня, а она особенно старалась угождать ему. Жена дяди пила у нее чай, когда он пришел, и Лотос извинилась и сказала:

— Теперь пришел мой господин, и я должна быть покорна ему: в этом мое удовольствие.

И она встала и стояла, пока женщина не вышла из комнаты. Тогда она подошла к Ван-Луну, взяла его руку и гладила ею свое лицо, стараясь задобрить его. А он хотя и любил ее снова, но уже не так сильно, как прежде, и прежняя любовь во всей ее силе так и не вернулась к нему.

Пришел день, когда лето кончилось; и небо по утрам было чистое, холодное, голубое, как морская вода, и свежий осенний ветер с силой подул на землю. Ван-Лун словно проснулся от сна. Он подошел к двери дома, посмотрел на свои поля и увидел, что вода спала и земля лежит, сверкая, под сухим холодным ветром и горячим солнцем.

Тогда голос заговорил в нем, голос сильнее, чем любовь, заговорил в нем о его земле. И он слышал его лучше всех голосов, которые ему приходилось слышать в жизни, и он сбросил с себя длинный халат, сорвал с себя бархатные туфли и белые чулки и, закатав штаны до колен, крикнул, полный сил и готовый к работе:

— Где мотыка и где плуг? Где семена для посева пшеницы? Поди сюда, Чин, мой друг! Поди позови батраков, я выхожу на пашню.

Глава XXII

Как раньше он излечился от сердечной тоски, когда вернулся из южного города, и утихло в нем озлобление, которое он пережил, так и теперь Ван-Лун излечился от любовной тоски темной землей своих полей, почувствовал влажную почву под ногами и вдохнул запах, поднимающийся от земли, которую он вспахивал под пшеницу. Своих батраков он разослал по пашням, и они усердно проработали весь день, вспахивая поле за полем. Ван-Лун впереди всех шел за быками, и щелкал над ними бичом, и видел, как переворачиваются глубокие пласты земли. Потом он позвал Чина и передал ему вожжи, а сам взял мотыку и начал разбивать комья земли, превращая их в рыхлую массу, мягкую, как черный сахар, и темную от впитавшейся в нее влаги. Он делал это только ради удовольствия, а не по необходимости, и когда он устал, он лег на землю и заснул. И целебная сила земли вошла в его тело, и он излечился от своей тоски.

Когда наступил вечер и солнце село, пылая, и ни одно облако не отуманило закат, он большими шагами вошел в свой дом с ноющим от работы телом, усталый и торжествующий, и отдернул занавесь над входом во внутренний двор, где прохаживалась Лотос в своих шелковых одеждах. Она закричала, увидев, что его платье запачкано землей, и вздрогнула, когда он подошел ближе. Но он засмеялся и схватил ее маленькие гибкие ручки в свои запачканные руки, опять засмеялся и сказал:

— Теперь ты видишь, что твой господин только крестьянин, а ты жена крестьянина!

И она закричала строптиво:

— Будь, чем хочешь, а я не хочу быть женой крестьянина!

И он снова засмеялся и спокойно вышел из ее комнаты.

За ужином он ел свой рис, не умываясь, весь в земле, и неохотно вымылся только перед сном. И, моясь, он снова засмеялся, потому что теперь он мыл свое тело не для женщины, и смеялся тому, что он свободен.

Ван-Лун чувствовал себя так, словно уезжал куда-то надолго и вернулся, и вдруг оказалось множество дел, которые нужно было сделать. Земля требовала, чтобы ее вспахали и засеяли, и день за днем он трудился над ней, и бледность его кожи после целого лета любви сменилась темнокоричневым загаром под лучами солнца; руки его, с которых сошли мозоли во время любовного безделья, снова загрубели там, где на них нажимала мотыка и где рукоятки плуга оставляли свои следы.

Возвращаясь домой в полдень и вечером, он с удовольствием ел то, что готовила ему О-Лан, — добрый рис и капусту, и соевый творог, и пшеничный хлеб с чесноком. Когда Лотос зажимала при его появлении носик рукой и кричала, что от него воняет, он смеялся и не обращал внимания на крик, и шумно дышал на нее, и она должна была терпеть, потому что он был ее господин и мог делать то, что ему нравилось. И теперь, снова полный здоровья и свободный от любовной тоски, он мог приходить к ней и оставлять ее, когда захочет, и заниматься другими делами.

Так эти две женщины заняли свои места в его доме: Лотос — место игрушки и забавы, теша его красотой и миниатюрностью и радуя его как женщина; О-Лан — место помощницы в работе и матери, которая родила ему сыновей, хозяйничала в доме и кормила его, и отца, и детей. И Ван-Лун гордился тем, что люди в деревне с завистью говорили о женщине на его внутреннем дворе, как говорят о редкой жемчужине или дорогой игрушке, от которой нет пользы, но она признак того, что человеку уже не нужно заботиться только о еде и об одежде, и он может тратить деньги на удовольствия, если захочет.

И на первом месте среди тех крестьян, которые дивились его богатству, был дядя; дядя в эти дни походил на собаку, виляющую хвостом и ждущую подачки. Он говорил:

— Мой племянник для своего удовольствия завел себе такую женщину, каких мы, простые люди, в жизни не видывали. — И прибавлял: — Сам я не видел ее, но моя жена говорила мне.

Жители деревни поэтому начинали все больше и больше уважать Ван-Луна и уже не говорили с ним, как с равным себе, но как с одним из тех, кто жил в большом доме, и ходили к нему занимать деньги под проценты, и советовались о женитьбе сыновей и замужестве дочерей, и если двое спорили о границе между своими полями, то Ван-Луна просили уладить спор, и решению его подчинялись, каково бы оно ни было.

И если прежде Ван-Лун был занят только своей любовью, то теперь он пресытился ею и занимался многими делами. Дожди выпали во-время, и пшеница взошла, всходы поднялись. Дело шло к зиме, и Ван- Лун повез урожай на рынок, потому что он хранил зерно, пока не поднимутся цены. На этот раз он взял с собой старшего сына.

Человек может гордиться, когда видит, что его старший сын читает буквы на бумаге и берет тушь и тушью пишет то, что могут прочесть другие, — и этим гордился теперь Ван-Лун. Он гордо стоял и смотрел на все это и не смеялся, когда продавцы, презиравшие его прежде, говорили:

— Мальчик хорошо рисует иероглифы, он, должно быть, неглуп!

Ван-Лун делал вид, что нет ничего особенного в том, что у него такой сын, хотя, когда мальчик во время чтения заметил: «Здесь стоит знак дерева, когда у этой буквы должен быть знак воды», — то сердце Ван-Луна чуть не лопнуло от гордости, и он должен был отвернуться в сторону и сплюнуть, чтобы не выдать себя. И когда среди продавцов пробежал ропот изумления, то он сказал только:

— В таком случае перемени его! Мы не станем подписывать свое имя, если там что-нибудь неверно.

Он стоял и гордо смотрел, как его сын взял кисть и исправил неверный знак.

Когда все было кончено и сын подписал имя отца под договором о продаже зерна и на расписке в получении денег, они пошли домой вместе, отец и сын, и отец думал про себя, что теперь его сын — мужчина и старший из его сыновей, и он должен сделать, что следует, для своего сына. Он должен выбрать для него жену, чтобы мальчику не пришлось, как ему когда-то, ходить с просьбами в знатный дом, и взять то, что осталось и никому не было нужно. Его сын был сыном богатого человека и владеющего землей по праву.

Поэтому Ван-Лун принялся искать девушку, которая годилась бы в жены его сыну; а это было нелегкое дело, потому что он не хотел взять простую девушку, каких много. Однажды вечером он заговорил об этом с Чином, когда они вдвоем сидели в средней комнате и подсчитывали, сколько чего нужно купить к весеннему севу, и что у них есть из своих семян. Он говорил, не особенно рассчитывая на помощь, потому