словно заноза, потому что Кукушка ходила в город каждый день и покупала дорогие припасы, которые привозят из южных городов. Там были припасы, о которых он и не слыхивал: плоды летчи, и сушеные медовые финики, и рогатая морская рыба, и многое другое. И все это стоило гораздо больше денег, чем ему хотелось бы, но все же не так дорого, как говорила ему Кукушка. Он был в этом уверен и все-таки не решался сказать: «Ты пьешь мою кровь», из боязни, что она обидится и рассердится на него, и это не понравится Лотосу. И ему ничего не оставалось делать, как только неохотно шарить рукой в поясе. И каждый день эта забота тревожила его, а пожаловаться было некому, она вонзалась все глубже и глубже и охлаждала огонь его любви к Лотосу.
Была еще и другая забота, порожденная первой: жена дяди, которая любила хорошо поесть, повадилась ходить на внутренний двор во время обеда и чувствовала себя там, как дома. И Ван-Лун был недоволен, что из всего дома Лотос выбрала эту женщину себе в подруги. Все три женщины вкусно ели во внутреннем дворе и болтали без умолку, перешептываясь и смеясь, и им было весело втроем. И Ван-Луну это не нравилось. И все-таки ничего нельзя было поделать, потому что, когда он сказал кротко, пытаясь уговорить ее:
— Лотос, мой цветок, зачем ты так ласкова с этой толстой старой ведьмой? Твои ласки нужны мне, а она — лживая старуха, и верить ей нельзя. И мне не нравится, что она вертится около тебя с утра до вечера. — Лотос рассердилась и ответила капризно, надув губы и отвернувшись от него:
— У меня нет никого кроме тебя, и у меня нет друзей, а я привыкла жить в веселом доме. А у тебя в доме нет никого, кроме первой жены, которая меня ненавидит, а твои дети — сущее наказание для меня.
И она рассердилась на него и не хотела пускать его к себе в комнату в ту ночь, и жаловалась, и говорила:
— Ты меня не любишь, потому что не хочешь, чтобы я была счастлива.
Тогда Ван-Лун покорился и смиренно просил прощения, говоря:
— Пусть всегда будет так, как ты хочешь.
Тогда она милостиво его простила, и он боялся после выговаривать ей, что бы она ни делала. Если он приходил к Лотосу, когда она разговаривала, или пила чай, или ела сладости с женой дяди, то она просила его обождать и обращалась с ним небрежно. И он уходил, сердясь, что она не хочет впустить его, когда эта женщина сидит там. И любовь его остывала понемногу, хотя он сам этого не знал.
Он сердился еще и на то, что жена дяди ест тонкие кушания, которые он должен покупать для Лотоса, и становится все толще и жирнее, но он не мог ничего сказать, потому что жена дяди была хитрая женщина и обращалась с ним вежливо, льстила ему ловкими речами и вставала, когда он входил в комнату.
Его любовь к Лотосу была уже не такой цельной и полной, как прежде, и не поглощала безраздельно его душу и тело. Она была подорвана мелкой злобой, которая была тем острее, что ее нужно было терпеть, и он не мог даже пойти к О-Лан и высказать ей все, потому что жизни их разъединились.
И, словно целое поле терний, выросших от одного корня и разраставшихся все гуще и гуще, появились новые заботы, тревожившие Ван-Луна. Однажды его отец, о котором никто не сказал бы, что он видит что-нибудь, — так он был сонлив от старости, — вдруг проснулся от своей дремоты на солнце и заковылял, опираясь на посох с головой дракона, который Ван-Лун купил ему на семидесятый день рождения, ко входу, где висела занавесь между главной комнатой и двором, по которому гуляла Лотос. Раньше старик не замечал входа, не заметил даже, как выстроили дом, и, повидимому, не знал, есть ли в доме новые жильцы или нет. А Ван-Лун никогда не говорил ему: «У меня есть вторая жена», потому что старик был слишком глух и не понимал, когда ему говорили что-нибудь новое, о чем он раньше не думал.
Но в этот день он почему-то увидел вход, подошел к нему и отдернул занавеску. И случилось так, что это было в тот вечерний час, когда Ван-Лун гулял по двору с Лотосом и они стояли у бассейна и смотрели на рыб, и Ван-Лун смотрел на Лотос. Когда старик увидел, что его сын стоит рядом с тоненькой накрашенной девушкой, он закричал пронзительным, надтреснутым голосом:
— В нашем доме девка!
И не хотел успокоиться, несмотря на то, что Ван-Лун, боясь, чтобы Лотос не рассердилась, — ибо это маленькое существо умело кричать, визжать и бить в ладоши, когда рассердится, — выступил вперед, увел старика на передний двор и начал его уговаривать:
— Успокойся, отец. Это не девка, а вторая жена в доме.
Но старик не хотел успокоиться, и неизвестно, слышал ли он, что говорили, или нет, только он выкрикивал снова и снова:
— Девка! Здесь девка!
И вдруг сказал, увидя с собой Ван-Луна:
— А у меня была одна жена, и у моего отца была одна жена, и мы пахали землю.
И, помолчав немного, он снова крикнул:
— Говорю вам, что это девка!
Так старик проснулся от своего старческого сна и почувствовал ненависть к Лотосу. Он подкрадывался ко входу в ее двор и кричал неожиданно:
— Девка!
Или отдергивал занавесь над входом и яростно плевал на плиты пола. Или набирал мелких камешков и дряхлой рукой бросал их в пруд, пугая рыбу. Так он выражал свой гнев, словно проказливый ребенок.
И это тоже вносило разлад в жизнь дома, потому что Ван-Луну совестно было выговаривать отцу, но и Лотос он боялся рассердить: у нее оказался очень вспыльчивый нрав, и она легко выходила из себя. И эта забота о том, чтобы отец не сердил ее, была ему тягостна и вместе со многим другим превращала его любовь в тяжелое бремя.
Однажды днем он услышал визг на внутреннем дворе и побежал туда, потому что узнал голос Лотоса. Там он увидел, что младшие дети, мальчик и девочка, которые родились близнецами, сговорились и привели на внутренний двор его старшую дочь, бедную дурочку. Остальные четверо детей постоянно проявляли любопытство к женщине, которая живет на внутреннем дворе. Оба старших сына уже много понимали и стеснялись, хорошо зная, зачем она здесь и какое отношение к ней имеет отец, хотя говорили о ней только потихоньку друг с другом. Но двое младших постоянно подглядывали, вскрикивали от удивления, нюхали духи, которыми она душилась, и совали пальцы в чашки с едой, которые Кукушка выносила после обеда из ее комнат.
Лотос много раз жаловалась Ван-Луну, что его дети сущее наказание, и хотела как-нибудь избавиться от них, чтобы они ей не надоедали. Но он на это не соглашался и говорил ей в шутку:
— Что же, им тоже хочется посмотреть на хорошенькое личико, так же, как и их отцу.
И он ничего не стал делать, только запретил детям входить на ее двор. И при нем они не входили, но когда он их не видел, они то и дело потихоньку вбегали и выбегали. Но старшая дочь ничего не знала и только сидела на солнце у стены переднего двора, улыбаясь и играя скрученным лоскутком.
В этот день старшие сыновья ушли в школу, а младшим пришло в голову, что дурочка тоже должна посмотреть на госпожу, которая живет во внутреннем дворе, и, взяв ее за руки, они потащили ее во двор и поставили перед Лотосом, которая не видела ее до сих пор. Лотос разглядывала дурочку, сидя на скамейке.
Как только дурочка увидела яркий шелк халата, надетого на Лотос, и блестящий нефрит в ее в ушах, ее охватила необычайная радость, и она громко засмеялась смехом, в котором не было смысла. Лотос испугалась и взвизгнула, и когда прибежал Ван-Лун, Лотос дрожала от злости, подпрыгивала на своих маленьких ножках и дрожащим пальцем указывала на бедную смеющуюся девочку и кричала:
— Я не останусь в этом доме, если она подойдет ко мне. Никто не говорил, что мне придется терпеть полоумных, и если бы я знала, я бы не пошла сюда. Вот они, твои грязные дети, — и она толкнула мальчика, который стоял, разинув рот и уцепившись за руку младшей сестры.
Тогда справедливый гнев проснулся в Ван-Луне, потому что он любил своих детей, и он сказал сердито:
— Я не желаю, чтобы моих детей бранили, никому не позволю бранить их, тем более мою бедную дурочку. И не тебе их бранить, раз ты не принесла в своем чреве сына ни одному мужчине.
И он подозвал детей и сказал им:
