— Я родила тебе сыновей…
И он сразу замолчал и, почувствовав себя неловко, пробормотал что-то и оставил ее в покое, потому что он стыдился ее. Правда, перед законом ему не на что было жаловаться: жена родила ему трех здоровых сыновей, и они все были живы; и брать вторую жену ему не было никакого оправдания, кроме своей страсти.
Так продолжалось, пока не пришла жена дяди и не сказала:
— Дело улажено. Женщина, которая служит сводней для хозяина чайного дома, сделает это за сто серебряных монет. Их нужно сразу отсчитать ей на ладонь. А девушка согласна итти к тебе за нефритовые серьги, и за нефритовое кольцо, и за кольцо золотое, и за два атласных халата, и за двенадцать пар башмаков, и за два шелковых одеяла.
Из всего этого Ван-Лун услышал только одно: «Дело улажено» — и закричал: «Я согласен, я согласен!»
И побежал в среднюю комнату, достал серебро и высыпал его ей в руки, но потихоньку, потому что он не хотел, чтобы кто-нибудь видел, как добрые урожаи стольких лет уходят таким путем. А жене дяди он сказал:
— А себе ты возьмешь десять серебряных монет.
Тогда жена дяди сделала вид, что отказывается, пожимая толстыми плечами и покачивая головой, она говорила громким шопотом:
— Нет, нет, я не возьму! Мы из одной семьи, и ты мой сын, а я твоя мать, и это я делаю для тебя не из-за денег.
Но Ван-Лун видел, что, отказываясь, она все же протягивает руку, и он всыпал в нее серебро и считал, что оно истрачено недаром.
Потом он купил свинины, говядины, рыбы, молодого бамбука, каштанов, сухих птичьих гнезд с Юга, чтобы варить из них суп, и сухих акульих плавников, и всяких редкостных лакомств, какие только знал, и стал ждать, — если только жгучее, тревожное нетерпение можно было назвать ожиданием.
В один из знойных дней восьмого месяца года, которым кончается лето, она вошла в его дом.
Ван-Лун издалека увидел ее приближение. Она сидела в закрытых бамбуковых носилках, которые несли на плечах носильщики, и он видел, как покачиваются носилки, двигаясь по узкой тропинке, идущей по краю поля, и за ними следом шла Кукушка.
На одно мгновение он испытал страх и сказал самому себе: «Что это я ввожу в свой дом?» И едва понимая, что делает, он быстро прошел в комнату, где столько лет спал со своей женой, и закрыл за собой дверь, и в смятении ждал, пока не услышал голоса дядиной жены, которая громко звала его выйти, потому что «она» уже у ворот.
Тогда, смутившись, словно видел девушку в первый раз, он медленно вышел из дома в нарядной одежде и с поникшей головой, и глаза его бегали по сторонам и не смотрели прямо. Но Кукушка весело его приветствовала:
— Ну, не думала я, что мы состряпаем такое дельце!
Потом она подошла к носилкам, которые люди поставили на землю, и, приподняв занавеску, щелкнула языком и сказала:
— Выходи, мой Цветок Лотоса! Вот твой дом и вот твой господин!
И Ван-Лун страдал, потому что видел, как широко ухмыляются носильщики, и думал про себя: «Это просто лодыри с городских улиц, и не стоит обращать на них внимания». И так рассердился, что лицо у него разгорелось и покраснело, и он не захотел говорить с ними.
Тогда занавеска поднялась, и он нечаянно взглянул и увидел, что в носилках сидит разрисованная и свежая, как лилия девушка Лотос. Он забыл обо всем, даже о своем гневе, обо всем, кроме того, что он купил эту женщину в собственность и что она пришла в его дом навсегда. И он стоял неподвижно, весь дрожа, и смотрел, как она поднималась, грациозно, словно цветок, колеблемый ветром. И так как он все смотрел на нее и не смог отвести глаза, то она взяла Кукушку за руку и вышла, склонив голову и опустив ресницы, покачиваясь и спотыкаясь на своих маленьких ножках, опираясь на плечо Кукушки. Проходя мимо него, она не заговорила с ним и только тихо прошептала Кукушке:
— Где же мои покои?
Тогда жена дяди вышла вперед и взяла ее под руку с другой стороны, и вдвоем они повели ее во двор, в новые комнаты, которые Ван-Лун выстроил для нее. И никто из домашних Ван-Луна не видел, как она прошла, потому что он услал батраков и Чина работать на дальнее поле, О-Лан ушла куда-то, забрав с собой младших детей, сыновья были в школе, а старик спал, прислонившись к стене, и ничего не видел и не слышал; а бедная маленькая дурочка не замечала ничьего прихода и ухода, и не знала никого в лицо, кроме отца с матерью.
Когда Лотос вошла в дом, Кукушка задернула за ней занавеску. Через некоторое время жена дяди вышла, коварно смеясь и похлопывая рука об руку, словно стряхивая что-то приставшее к ним.
— Ну, и несет же от нее духами и румянами! — сказала она, все еще смеясь. — Пахнет, как от настоящей девки. — И она добавила еще коварнее: — Она не так молода, как кажется, племянник. Думается мне, что если бы она не была уже в таких летах, когда мужчины перестают обращать да женщину внимание, то даже нефрит в ушах, и золото на пальцах, и даже шелк, и атлас едва ли соблазнили бы ее итти в дом крестьянина, хотя бы и богатого.
Заметив по лицу Ван-Луна, что эти откровенные слова разгневали его, она добавила поспешно:
— Но она красива, и я не видела женщин красивее, и для тебя она будет как «рис восьми драгоценностей» на праздничном пиру после стольких лет брака с ширококостой рабыней из дома Хуанов.
Но Ван-Лун ничего не ответил, только метался из комнаты в комнату, и прислушивался, и не мог сидеть на месте спокойно. Наконец он набрался храбрости, приподнял красную занавеску и вошел во двор, который он выстроил для девушки Лотос, а потом и в затемненную комнату, где она была, и оставался с ней целый день до вечера.
Все это время О-Лан не подходила к дому. На рассвете она сняла мотыку со стены, подозвала детей, взяла немного еды, завернутой в капустный лист, и с тех пор не возвращалась. Но когда настала ночь, она вошла в дом, молчаливая и запачканная землей, потемневшая от усталости, и дети молча шли за ней. Она ничего никому не сказала, а пошла на кухню, приготовила ужин, как всегда, поставила его на стол, позвала старика, и вложила палочку ему в руку, накормила дурочку, и сама немного поела с детьми. Потом, когда они заснули, а Ван-Лун все еще сидел и дремал за столом, она умылась перед сном, ушла в свою комнату и легла спать одна на своей кровати.
День и ночь Ван-Лун утолял жажду и голод любви. День за днем он приходил в комнату, где Лотос лениво лежала на кровати, и садился рядом с ней, и смотрел на нее, что бы она ни делала. Она не выходила из дому в эти жаркие осенние дни, а лежала, пока приставленная к ней Кукушка обмывала ее гибкое тело теплой водой, натирала ей кожу маслом, душила и помадила ее волосы. Потому что Лотос сказала капризно, что Кукушка должна остаться при ней в служанках, и щедро ей заплатила, так что женщина охотно согласилась служить одной вместо двадцати, и они вместе с Лотосом, ее госпожой, стали жить отдельно от других на новом дворе.
Целый день девушка лежала в прохладном сумраке комнаты и жевала леденцы и фрукты, одетая только в рубашку из легкого зеленого шелка, короткую, узкую кофту, доходящую до талии, и широкие штаны: так и застал ее Ван-Лун, когда вошел к ней, и он утолил свою любовь.
На закате солнца она отослала его, мило надувшись, и Кукушка снова обмыла ее, надушила и надела на нее свежую одежду — мягкий белый шелк прямо на тело и персикового цвета шелк сверху, — шелковые одежды, подаренные Ван-Луном, а на ноги ей Кукушка надела маленькие вышитые башмаки. И тогда девушка вышла во двор и стала разглядывать маленький бассейн с пятью золотыми рыбками, а Ван-Лун стоял и смотрел на чудо, которое принадлежало ему. Она покачивалась на маленьких ножках, и для Ван- Луна не было ничего удивительнее и красивее ее остроконечных маленьких ног и гибких беспомощных рук.
И он вкушал от любви, и утолял свою жажду наслаждения и был доволен.
