что знал простоту Чина, но знал также, что тот предан ему, как хорошая собака бывает предана хозяину, и было отдыхом говорить о своих думах с таким человеком.
Чин смиренно стоял, в то время как Ван-Лун сидел за столом; сколько ни настаивал Ван-Лун, но Чин не хотел садиться в его присутствии, как если бы они были равные, и слушал внимательно то, что Ван-Лун говорил о своем сыне и о поисках невесты. И когда Ван-Лун кончил, Чин вздохнул и сказал робко, чуть погромче топота:
— Если бы моя бедная дочь была жива и здорова, то я отдал бы ее тебе даром и с радостью, но где она, я не знаю; может быть, она уже умерла, а я этого не знаю.
Ван-Лун поблагодарил его, по промолчал о том, что было у него на сердце, — что его сыну нужна не такая девушка, как дочь Чина, он достойный человек, но все же работает обыкновенным батраком на чужой земле. Поэтому Ван-Лун ни с кем больше не советовался, только прислушивался иногда в чайном доме, если говорили о девушках или о зажиточных горожанах, у которых были дочери на выданьи. Но жене дяди он ничего не сказал, скрывая от нее свои планы. Она пригодилась, когда ему самому нужна была женщина из чайного дома. Такое дело было как раз по ней. Но для сына он не хотел пользоваться услугами такой женщины, как жена его дяди, которая не могла знать никого, кто годился бы для его старшего сына.
Год кончился среди снегов и жестокой стужи. Наступил праздник Нового года, и они ели и пили, и приходили люди навещать Ван-Луна не только из окрестных деревень, но и из города, и поздравляли его, и говорили:
— Ну, тебе нечего желать больше счастья, чем у тебя уже есть: сыновья в доме, и женщины, и деньги, и земля.
И Ван-Лун сидел, одетый в шелковый халат, и сыновья в хороших халатах сидели по обе стороны от него, а на столе стояли арбузные семечки, и сладкое печенье, и орехи, и везде на дверях были наклеены квадратики красной бумаги с пожеланиями доброго Нового года и будущего богатства, — и он знал, что счастье его прочно.
Дело шло к весне, ивы едва зеленели, и на персиковых деревьях налились розовые почки, а Ван-Лун все еще не нашел той, которую искал для сына.
Пришла весна с долгими теплыми днями, благоухающим цветом слив и вишен, на ивах распустились листья, и деревья зазеленели. Земля лежала влажная и дымилась, чреватая урожаем, и старший сын Ван- Луна вдруг изменился и перестал быть ребенком. Он стал угрюмым и раздражительным, за столом отказывался то от одного, то от другого, и книги ему наскучили. И Ван-Лун испугался и не знал, что ему делать, и поговаривал о враче. С юношей ничего нельзя было поделать. Если отец говорил ему с малейшей строгостью в голосе: «Ешь мясо и ряс!», то он упрямился и приходил в дурное настроение; а если Ван-Лун хоть немного сердился, он разражался слезами и выбегал из комнаты. Ван-Лун не мог понять, в чем дело.
Один раз он пошел за юношей и сказал со всей кротостью, на какую был способен:
— Я тебе отец, скажи мне, что у тебя на сердце?
Но юноша только рыдал и качал головой. Кроме того, он не взлюбил своего старого учителя и не хотел по утрам вставать с постели и отправляться в школу. Ван-Лун должен был приказывать ему, а иногда даже и колотить. Тогда юноша уходил угрюмо и часто целыми днями шатался по городским улицам, и Ван- Лун узнавал об этом только вечером, когда младший сын говорил коварно:
— А старший брат не был сегодня в школе.
И Ван-Лун гневался на старшего сына и кричал на него:
— Разве я даром трачу хорошее серебро?
И в своем гневе он бросался на сына с бамбуковой тростью и колотил его, пока О-Лан не прибегала из кухни и не становилась между отцом и сыном, и удары падали на нее, как ни изворачивался Ван-Лун, стараясь добраться до сына. И удивительное дело, юноша мог расплакаться от каждого случайного упрека, тогда как удары бамбуковой палки он выносил без единого звука, и лицо его было бледно и неподвижно, как у статуи. И Ван-Лун ничего не мог понять, хотя думал об этом днем и ночью.
Он думал об этом однажды вечером, после ужина: в этот день он побил сына за то, что тот не пошел в школу. И когда он думал об этом, в комнату вошла О-Лан. Она вошла молча и стала перед Ван-Луном, и он понял, что она хочет что-то сказать. И он промолвил:
— Говори. В чем дело, мать моего сына?
И она сказала:
— Нет пользы колотить мальчика, как ты это делаешь. Я видела, как то же самое бывало с молодыми господами во дворах большого дома, и на них нападала тоска. И когда это случалось, старый господин находил для них рабынь, если они сами не нашли уже их, и все это легко проходило.
— Этого совсем не нужно, — возразил Ван-Лун. — Когда я был молод, я не знал никакой тоски и никаких слез и вспышек гнева, и рабынь я также не знал.
О-Лан подумала и потом ответила медленно:
— Правда, я видела это только у молодых господ. Ты работал в поле, а он живет, как молодой господин, и в доме ему нечего делать.
Ван-Лун, поразмыслив немного, понял, что в ее словах есть правда. Когда он сам был молод, ему некогда было тосковать: ему приходилось вставать с зарей и итти за быком с плугом, а в жатву нужно было работать так, что ныла спина, и он мог плакать сколько угодно, потому что никто его не слышал. И ему нельзя было убежать, как бегал его сын из школы, потому что тогда ему нечего было бы есть.
Он вспомнил все это и сказал себе: «Но мой сын не таков. Он слабее меня, и его отец богат, а мой был беден; и ему нет нужды работать, потому что в поле у меня работают батраки, а кроме того, нельзя же взять такого ученого, как мой сын, и приставить его к плугу».
Втайне он гордился, что у него такой сын, и он сказал О-Лан:
— Что же, если он похож на молодого господина, то это другое дело. Но я не стану покупать для него рабыни. Я сосватаю его, и мы рано его женим. И это нужно сделать скорей.
И он встал и вышел на внутренний двор.
Глава XXIII
Лотос, видя, что Ван-Лун рассеян в ее присутствии и думает не о ее красоте, а о чем-то другом, надулась и сказала:
— Если бы я знала, что через один короткий год ты будешь смотреть и не видеть меня, я осталась бы в чайном доме.
Она отвернулась и посмотрела на него искоса, так что он засмеялся, схватил ее руку, прижал к своему лицу, вдохнул ее благоухание и ответил:
— Что же, человек не может все время думать о жемчужине, которую он пришил к халату: но если она потеряется, он этого не вынесет. Эти дни я думаю о моем старшем сыне и о том, что кровь у него взволнована желанием, и его нужно женить, и не знаю, как найти ему ту, на которой он должен жениться. Я не хочу, чтобы он женился на дочери крестьянина из нашей деревни, да это и не годится, потому что все мы носим общее имя Ванов. Но в городе я никого не знаю достаточно хорошо, чтобы сказать ему: «У меня есть сын, а у тебя дочь», а к настоящей свахе я тоже не хочу обращаться, чтобы она не свела нас с человеком, у которого дочь калека или полоумная.
Лотос, с тех пор как старший сын Ван-Луна стал высоким и стройным, смотрела на него благосклонно. Ее развлекли слова Ван-Луна, и она отвечала в раздумьи:
— В большом чайном доме ко мне ходил один человек и часто рассказывал о своей дочери, потому что, по его словам, она похожа на меня, маленькая и тонкая, но почти ребенок, и он говорил: «Мне странно и неловко тебя любить, словно ты моя дочь: ты слишком похожа на нее, и меня это смущает, и любовь к тебе кажется беззаконием». По этой причине, хотя я и нравилась ему больше всех, он ездил к высокой рыжей девушке по имени Цветок Граната.
— Что это был за человек? — спросил Ван-Лун.
— Он был хороший человек, не скупился на серебро и всегда платил обещанное. Мы все любили его,
