— Возьми их и съешь, — сказал он грубо.
Она схватила персики с жадностью, как ребенок, и безмолвно зажала их в руке. Он посмотрел на нее еще раз, когда они шли по меже пшеничного поля: она потихоньку грызла персик, но, увидя, что он смотрит на нее, снова зажала его в руке, и челюсти у нее перестали двигаться.
И так они шли, пока не достигли западного участка, где стоял храм Земли: маленькое строение, не выше человеческого роста, сложенное из серых кирпичей и крытое черепицей. Дед Ван-Луна, всю жизнь работавший на тех же полях, которые теперь пахал Ван-Лун, выстроил этот храм, возя кирпичи из города на тачке. Стены были оштукатурены снаружи. В один урожайный год наняли деревенского художника, и тот намалевал на белой штукатурке горный пейзаж и бамбуки. Но эта живопись обмывалась дождями в течение многих поколений, и от нее остались только легкие перистые тени бамбука, а горы исчезли. Внутри храма, уютно угнездившись под крышей, сидели две маленькие торжественные фигуры, вылепленные из глины, взятой с полей вокруг храма. Это был сам бог и его жена. На них были одежды из красной и золотой бумаги, а у бога были редкие висячие усы из настоящих волос. В праздник Нового года отец Ван-Луна покупал листы красной бумаги и заботливо выкраивал и клеил новые одежды для этой четы. И каждый год под кровлю храма врывались снег и дождь, а летом светило солнце, портя их одежды. Сейчас, однако, одежды были еще новые, так как год только что начался, и Ван-Лун гордился их щегольским видом.
Он взял корзину из рук женщины и осторожно заглянул под свинину, где лежали купленные им курительные палочки. Он боялся, как бы они не сломались, а это дурной знак; но они были целы, и он достал их и воткнул рядом в пепел других курительных палочек, груда которого возвышалась перед богами, потому что вся округа почитала эти маленькие фигурки. Разыскав кремень и огниво, Ван-Лун высек огонь на сухой лист вместо трута и зажег курительные палочки.
Мужчина и женщина стояли вместе перед богами своих полей. Женщина смотрела, как тлеют и покрываются пеплом концы курительных палочек. Когда на них накопилось много пепла, она нагнулась и стряхнула его указательным пальцем. Потом, словно испугавшись того, что сделала, она быстро взглянула на Ван-Луна своими немыми глазами. Но что-то в ее движении понравилось Ван-Луну. Казалось, она почувствовала, что курительные палочки принадлежат им обоим: в этот момент совершился их брак. Они стояли рядом в полном молчании, пока палочки не превратились в пепел; и тогда, так как солнце уже садилось, Ван-Лун взвалил сундук на плечо, и они пошли домой. У дверей дома стоял старик, греясь в лучах заходящего солнца. Заметив подходившего с женщиной Ван-Луна, он не сделал ни одного движения. Было бы ниже его достоинства обращать на нее внимание. Вместо этого он притворился, что смотрит на облака, и крикнул:
— Видно, что будет дождь. Вот по этому облаку, что надвигается на левый рог молодого месяца. Должно быть, не позже, чем завтра ночью! — А потом, увидя, что Ван-Лун берет у женщины корзину, он снова закричал: — Много потратил денег?
Ван-Лун поставил корзину на стол.
— Сегодня будут гости, — сказал он кратко, внося сундук О-Лан в ту комнату, где он спал, и ставя рядом с сундуком, где лежала его одежда. Он посмотрел на сундук странным взглядом.
Но старик подошел к двери и заговорил стремительно:
— В этом доме нет конца тратам!
В сущности ему льстило, что сын позвал гостей, но он чувствовал, что долг приличия обязывает его ворчать перед невесткой, чтобы она с первых же дней не стала расточительна. Ван-Лун ничего не сказал и понес корзину на кухню, а женщина последовала за ним. Он вынул провизию, положил на край незатопленной печки и сказал:
— Вот свинина, а вот говядина и рыба. Есть будут семеро. Сумеешь ты приготовить ужин?
Он не смотрел на женщину, — это было бы неприлично.
Женщина отвечала бесцветным голосом:
— Я была служанкой на кухне с тех пор, как попала в дом Хуанов. Там готовили мясо три раза в день.
Ван-Лун кивнул и оставил ее одну. Он не видел ее до тех пор, пока не собрались гости: общительный, хитрый и вечно голодный дядя, сын дяди, дерзкий парень лет пятнадцати, и соседи, неуклюжие и ухмыляющиеся от робости. Двое были из соседней деревни, они обменивались с Ван-Луном семенами и помогали друг другу убирать урожай, а третий, Чин, был его ближайший сосед, — маленький спокойный человек, говоривший неохотно, только в случае крайней необходимости. Когда они уселись в средней комнате, из вежливости заняв места не сразу, а после долгих колебаний и споров, Ван-Лун пошел на кухню и велел женщине подавать. Он был доволен, когда она сказала ему:
— Я буду подавать чашки, а ты ставь их на стол. Я не люблю выходить к мужчинам.
Ван-Лун ощутил большую гордость, что эта женщина принадлежит ему и не боится ему показываться, но к другим мужчинам выходить не хочет. Он взял чашки из ее рук у кухонной двери, поставил их на стол в средней комнате и громко провозгласил:
— Ешьте, дядя и братья!
И когда дядя, который любил пошутить, сказал:
— А разве мы не увидим чернобровой невесты? — Ван-Лун возразил твердо:
— Мы еще не одна плоть. Не годится, чтобы чужие мужчины видели ее, пока брак не совершился.
И он упрашивал их есть, и они ели угощение охотно и в полном молчании, и один из них похвалил коричневый соус к рыбе, а другой — хорошо зажаренную свинину. И Ван-Лун снова и снова повторял в ответ:
— Это плохая еда, она плохо приготовлена.
Но в глубине души он гордился ужином, потому что к мясу женщина добавила сахару, уксусу и немного вина и сои, и получилось такое вкусное блюдо, каких самому Ван-Луну еще не доводилось пробовать за столом у своих друзей.
Ночью, после того как гости просидели долго за чаем и истощили все свои шутки, женщина все еще возилась у печки. А когда Ван-Лун, проводив последнего гостя, вошел в кухню, то увидел, что она заснула на куче соломы, рядом со стойлом быка. В волосах у нее запуталась солома, он позвал ее, а она быстро подняла руку, словно защищаясь от удара. Когда она наконец раскрыла глаза и посмотрела на него странным взглядом, он почувствовал, что стоит лицом к лицу с ребенком. Он взял ее за руку и повел в ту самую комнату, где еще сегодня утром он мылся для нее, и зажег красную свечу на столе. В этом свете, наедине с женщиной, он вдруг почувствовал робость и должен был напомнить себе: «Это моя жена. Дело должно быть сделано». И он начал раздеваться, а женщина зашла за занавеску. Ван-Лун сказал грубо:
— Когда будешь ложиться, потуши сначала свет.
Потом он лег, натянул толстое ватное одеяло на плечи и притворился спящим, но он не спал. Он весь дрожал, и каждый нерв в его теле напрягался. А потом, когда прошло уже много времени и рядом с ним безмолвно закопошилась женщина, его охватила радость, которую он с трудом сдерживал. Он хрипло засмеялся во тьме и притянул женщину к себе.
Глава II
Жить стало наслаждением. На следующее утро он лежал в постели и наблюдал, как одевается женщина, которая теперь принадлежала ему. Она встала и одернула на себе сбившееся платье, плотно застегнув его у горла и оправляя его на теле медленными и гибкими движениями. Потом она сунула ноги в матерчатые башмаки и плотно завязала их шнурками, болтавшимися сзади. Свет из маленького окна падал на нее полосой, и он смутно видел ее лицо. Оно было все такое же. Это удивило Ван-Луна. Ему казалось, что эта ночь должна была изменить его; а эта женщина встала с его ложа совершенно так же, как вставала каждое утро в течение всей своей жизни. Кашель старика сердито раздавался в предрассветной тьме, и он сказал ей:
— Отнеси сначала отцу чашку горячей воды. Это помогает ему от кашля.
Она спросила, и голос ее при этом звучал совершенно так же, как вчера:
